Стрелки отпиливали посеребренные лапы елей и укрепляли их на крышах и стенках вагонов. Затем – накидывали снег. Поезд уже походил на гигантский, продолговатый сугроб.

Ко мне подошел начальник саперной бригады.

      -Путь чист, конунг.

Я кивнул, отошел в сторону, помочился на желтый снег и коротко бросил:

-По вагонам.

Кто-то рядом подхватил.

-По ва-го-на-аам!

      Стрелки принялись по очереди сдавать пилы начальнику хозвагона. Каждый стремился поскорее шмыгнуть в теплушку, отчего возникали толкотня и ругань. В толпе я мельком увидел лицо Машеньки, – все в сиреневых кровоподтеках и ссадинах. Черные глаза стреляли злобой.

Я отвернулся и зашагал к своему вагону.

       Поезд вполз в город.

Я сидел с Олегычем в кабине машиниста. Мертвые здания, точно гнилые зубы, торчали из темной пасти ночи. Кое-где вспыхивали огни - последние прости далеких пожаров.       Тверь казалась еще более уродливой и мрачной, чем другие, уже виденные мной мертвые города. У развалин вокзала замерли составы, грузовые и пассажирские. В пассажирских - я не сомневался - на нижних, верхних полках, за столиками у окон, - скелеты бывших: женщин, мужчин, детей.

На карте это место обозначено как «нулевой район».

       Скрежеща, поезд остановился. Олегыч повернулся ко мне, вытирая засаленным рукавом вспотевшее лицо.

-Приехали, конунг.

      Вокруг - ночь. Привыкшее к реву мотора ухо отказывалось воспринимать тишину. Казалось, кто-то идет по шпалам к носу локомотива и вот-вот постучится в лобовое стекло.

-Конунг, есть будешь?

-А?

-Не желаешь, спрашиваю, пожрать со мной?

-Нет, Олегыч.