Смутная, тягостная нервозность никак не отпускала. Ему стало казаться, что он барахтается в густой серой хляби, тонет в гнусном болоте, еще немного, и погрузится с головой.

«Жизни мышья беготня… Что тревожишь ты меня?»

Пушкинские строки чудесным образом удерживали его на плаву, как спасательный круг, не давали захлебнуться и исчезнуть.

«От меня чего ты хочешь? Ты зовешь или пророчишь?

Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу…»

— Смысла, я ищу смысла, — бормотал Федор, прижимаясь лбом к холодному темному стеклу, — возможно, его нет вовсе или он прячется за пределами человеческого понимания.

Федор вдруг испугался, что после всех бурных событий позабыл самое главное, текст письма Михаила Владимировича. От усталости началась настоящая паника.

«Забыл, все забыл. А вдруг не удастся поговорить с доктором наедине? Князь не даст, не будет подходящего случая?»

В очередной раз он зашел в купе, достал из чемодана блокнот и чернильный карандаш. Сидя на неудобном откидном стульчике в пустом полутемном вагонном коридоре, приспособил блокнот на колене, стал писать, мусолил карандаш, старался ничего не упустить.

«Дорогой Эрни!

Раньше мне казалось, а теперь я абсолютно уверен, что события в России происходят по некоему заранее продуманному плану. Кто автор? В чем его цель? Нерон подпалил Рим, наслаждался зрелищем чудовищного пожара и гибели в огне тысяч римлян, просто так, для собственного удовольствия. Нерон был сумасшедший. Это все объясняет. Это ничего не объясняет.

Чем ближе я узнаю нынешних правителей, тем глубже мое убеждение, что они действуют не по своей воле. Поджигателям зрелище пожара и пепелища не приносит удовольствия, как Нерону. Они в растерянности, мечутся, пытаются залить пламя, которое сами разожгли. Эрни, ты можешь вернуться к нашему давнему, еще студенческому спору, сказать, что я слишком идеализирую человека, не учитываю то темное, звериное, иррациональное, что таится почти в каждом и особенно сильно проявляется, когда человек становится частью толпы. Но согласись, темные инстинкты толпы всегда следствие, а не причина. Кто-то должен разбудить их, играть на них, как на клавишах.

Было бы правомерно говорить об инстинктах, стихии, социальных противоречиях, немощи царского правительства, усталости от войны и прочих составляющих, если бы все закончилось февралем-мартом семнадцатого. Но последовал октябрь. К этому перевороту толпа со всеми ее темными инстинктами никак не причастна. Толпа попросту не знала, что происходит, кто такие большевики, каким образом и зачем они взяли власть. Но я решусь поделиться с тобой еще более парадоксальным наблюдением. Они, большевики, сами не знали этого. Не знают до сих пор. Теория Маркса, на которую они ссылаются, вовсе никакая не теория, не рецепт, а только критика мирового порядка и смутные пророчества о призраке, который бродит по Европе.