— Никаких я обещаний не даю и дать не могу. Я не судья.

— Ну, а был бы судьей — оправдал?

— Оправдать его нельзя, а простить, может быть, и можно, не знаю.

— Так ты и прости.

— Да не имею я на это права. Для того суд и существует?

— А бумажку дашь?

— Какую бумажку?

— За подписью. Напиши, так, мол, и так, поручаюсь в общем, что отпустят этого молодца на полную свободу.

— И бумажку писать не имею права. Я только объясняю, что убийство убийству рознь. Случается, что по неосторожности, сам того не желая, человека убьешь или, обороняясь, жизни кого лишишь. Или еще бывает, что в сильном волнении, от большой обиды человек ударит, не рассчитает силы и убьет. Все это разные убийства, и разные за это наказания.

— Это правильно. Сам придумал?

— Так в Уголовном кодексе записано. По нему судьи и приговор выносят.

— А ты им подскажи. Зря, что ли, тебя прислали? Парень ты башковитый, так и напиши — убил, мол, на полном основании.

Колесникову очень хотелось запустить чем-нибудь в ехидную бороденку Куряпова. Стараясь не смотреть на него, он ослабевшим голосом повторял:

— Это судьи должны решать, на каком основании.

— Брось, Петрович, брось. Не прибедняйся, не дурней ты судей, не дурней. Поезжай и расскажи, как есть. Не за что его сажать, правильно сработал, пущай гуляет.

— Да я даже не знаю, кого «его».

— И не надо тебе знать, крепче спать будешь.

Спалось после таких разговоров плохо. И не потому, что имя преступника оставалось неизвестным. Как и предсказывал Лукин, имя Алексея Кожарина называли — не прямо, не для протокола, — проговаривались. Был один разговор, случайно подслушанный в колхозной чайной. Были испуганные, выдающие правду глаза женщин, отмахивавшихся от него, когда он задавал прямые вопросы. Не было лишь того порядка в мыслях, с которыми он приехал в Алферовку.

Колесников привык работать в окружении людей, разделяющих его чувства и всегда готовых прийти на помощь. Так проходило расследование каждого преступления. Всегда интересы следствия совпадали с интересами честных людей. И только в этой деревне, где полностью отсутствовала атмосфера сочувствия и содействия, Колесников понял ее силу.

Чем ближе он сходился с алферовцами, чем глубже проникал в их духовный мир, тем труднее было работать. Умные и честные люди считали его действия неразумными, скрывали от него правду, убеждали его согласиться с тем, что противоречило всяким правовым нормам. Не мог же он всерьез принять логику деда Куряпова и успокоиться на том, что «гада изничтожили правильно»!