— Ты откуда взялся, голец?

Что-то недоброе слышалось в его голосе, и Васька, развернувшись, бросился в можжевельник. Далеко убежать не удалось: чьи-то жесткие руки схватили его в кустах. Преследователь, видно, укололся листьями; грубо ругаясь, он вытащил Ваську на поляну и швырнул к ногам сидевшего на сосне милиционера.

— Ребенка-то хоть не трогайте, — глухо попросил тот. — Станцию бомбили… оттуда, наверное…

— А тебя, мусор, не спрашивают, так не сплясывай! — брызжа слюной, взвизгнул тот, что ловил Ваську, самый молодой из всех. — С тобой, мент, еще отдельный разговор будет!.. Говори, откуда взялся, змееныш?! — кинулся он к Ваське. — Я-ть тебя!..

— Ша! — оборвал молодого тот, что начал допрашивать Ваську. — Краб дело балакает: баню бомбили. Ишь, голец сам не свой…

Васька, попавший из огня да в полымя, сжался от страха. Разговор этих — несомненно, русских — людей, называвших милиционера «мусором», «ментом» и «крабом», вокзал— «баней», а самого Ваську — «гольцом», был непонятен. Они говорили на жаргоне преступников — «блатной музыке», ныне давно уже, с ликвидацией профессиональной преступности, почти исчезнувшей; но в то время, в войну, «музыка» была еще в ходу, и милиционер хорошо ее понимал. Он с трудом (наверное, что-то случилось с ногой) встал с поваленной сосны и сказал:

— Вот что, граждане… арестованные…

Тот, что ловил Ваську, дико хихикнул.

— Вот что, — твердо повторил милиционер. — Убить вы меня, конечно, можете, наган мой у вас, но я вам одно скажу: Советская власть стояла и стоять будет, никакой Гитлер ей не помеха. Обещать, что ежели к нашим выйдем, то помилуют, не могу. Однако, ежели добровольно явитесь и я… жив буду… буду стоять за вас, так и знайте… Все ж таки немцы есть немцы, они фашисты, а мы, как-никак, русские…

— Да вы что, блатные! — завизжал тот, что ловил Ваську. — Мент звякало разнуздал, а мы хаваем! Немец куда войдет — первым делом лягавых бьет, блатных на волю выпущает! Покосать его! — брызжа слюной, ткнул он пальцем в милиционера. — К своим айда!..

— Это кто ж для тебя свои? — Того, кто задал этот вопрос, Васька как следует не рассмотрел. Запомнил какую-то драную кепчонку, серый пиджачок, измазанные глиной сапоги и какое-то совершенно невыразительное лицо. Но он-то и был тем самым Лидером, чьей фамилией (или кличкой) Васька потом назвался в Ярославле.

— A-а, Лидер! — повернулся тот, что ловил Ваську, к задавшему вопрос. — Для меня-то ясно, кто свои! А для тебя своя — лягавка! Ты Серого накатил! Ты! Я давно знаю! Я тебя, Лидер, в нардоме еще раскусил. Из-за тебя Серого повязали!.. Ты!.. — Он осекся, с беспокойством оглядывая остальных; вдруг понял, что сказал лишнее, проговорился, и теперь оправдываться было поздно.