Виктор сидел нахохлившись, как исклеванный молодой петушок.

— Неужто и дальше так жить будешь? — спрашивал Гончаров. — Не надоело в грязи барахтаться, по обочине дороги шагать? Ну, скажи на милость, что у тебя за интересы в жизни? Что ты видишь, чем увлекаешься, что тебя радует, что печалит? Ничего у тебя за душой нет. И жизнь твоя сегодня стоит ноль целых и ноль десятых. Какая в тебе человеческая гордость!

Гончаров наблюдал за парнем. Он видел дергающиеся губы — вот-вот расплачется, — мелкие бусинки пота на лбу…

И подполковник понимал, что наступил тот переломный момент, когда человек колеблется, когда вся его прошлая «житуха», казавшаяся такой заманчивой и легкой, предстает совсем в ином свете, когда рождается стыд за то, что раньше вселяло если не бодрость, то удовлетворение. Так часто бывало в словесных поединках Федора Георгиевича с людьми еще не совсем пропащими, но важно было не упустить кульминационного момента.

— Нет ничего хуже блатной, собачьей жизни, — негромко продолжал Гончаров. — Не мечтать о ней ты должен, а ненавидеть ее. Ты преступникам нужен на день, на неделю. Они выжмут тебя, как сок из лимона, а самого, вроде кожуры, выбросят в помойную яму. А попробуешь заартачиться — нож в бок. Они твои и мои враги, а с врагами надо бороться всем честным советским людям. Хорошая у тебя мать, гордая, достойная женщина, как ее на работе уважают, а ты доиграешься, что будет она стыдиться имя твое называть. Эх ты, сын солдата!

И в это мгновение Гончаров внутренним чутьем опытного психолога понял: бой выигран, и что это «промежуточная» победа никак не меньше конечной в деле, которое он ведет. Сейчас можно было и так. Он прошелся по комнате, подошел к Луневу, положил руку на плечо.

— Согласен?

И Виктор медленно выпрямился. Глядя на Гончарова лихорадочно блестевшими глазами, хотел что-то сказать, глотнул слюну, но так и не сказал ничего. Кивнул головой.

…Разговор продолжался без малого три часа. Много было обдумано и обговорено за это время. Подполковник ничего не утаивал, не хитрил. В задуманном и разработанном им плане Луневу отводилась немалая и опасная роль. И перед тем как окончательно скомандовать: «Иди и действуй!», Гончаров снова и снова выверял прочность «креплений», чтобы в самые трудные часы и минуты ничто не подвело, ничто не заело…

…Первый, кто увидел Виктора и громогласно приветствовал его, был буфетчик.

— Здравствуй, хлопец! Что поздно, маманя не пускала? — и захохотал, довольный собственной остротой.

Кругом знакомые лица. Кто-то дружелюбно улыбался. Кто-то, помахав рукой, продолжал раздирать сухую, как доска, воблу, допивать пиво и «давить» принесенные четвертинки. Яши в павильоне не было. Не пришел он и через час и через два. Наконец Виктор решился, подошел к буфету и негромко спросил: