— Никто, — сказала Вероника Семеновна. Она успокоилась немного, перестала плакать, только нервно комкала платочек.

Я посмотрел на нее внимательно и спросил без обиняков:

— Кого же вы подозреваете?

— Я… Я об этом не думала…

— Значит, двадцать второго мая папка лежала на этажерке, — сказал я. — Десятого июня ее там не было. Восемнадцать дней, Вероника Семеновна, так?

Она молча кивнула.

— Запасник в эти дни вы открывали?

— Нет.

— Ключ, естественно, всегда при вас?

— Да. В сумочке.

— А сумочка?

Она снова заплакала.

Она плакала, а муж улыбался. Мужу все это казалось пустячком. Эко дело, подумаешь. Ну, оставляла Вероника Семеновна сумочку на столе, бывало, и без присмотра. Так ведь свои люди рядом, сослуживцы. Ну акты там какие-то переписывала, не сверяя наименований с наличием. Так ведь маленький винтик Веруня-то. Посолиднев люди подмахивали эти самые акты не глядя. Следствие обманывала Веруня? Ну что же, это плохо, конечно, нельзя обманывать. Но осознала она это, сама пришла и все как есть рассказала. Повинную голову и меч не сечет. Понимай, товарищ Зыкин…

Ищи, Зыкин, начало того конца… Хочешь, поверь Веронике Семеновне, — проверь. Только вот беда — не поддается проверке вся эта история с серой папочкой. А показание важное, если Веруне поверить.

Я проводил их, потом позвонил Лаврухину.

— А ведь это хорошо, Зыкин, — сказал он, выслушав меня.

— Что именно, Павел Иванович?

— Да то, что ее муж приводил. Ты чувствуешь, откуда ветерок?

Я чувствовал.