Забытая книга с лентой-закладкой…

– Но только цветы. Я не стану тебе мешать.

Обидно.

Настолько обидно, что перехватывает дыхание. А Далматов спешит объясниться, хотя с него никто не требует объяснений.

Благовоспитанные девицы не докучают молодым людям.

– Так будет лучше. Для тебя, – он гладит руки нежно, прикосновением успокаивая зудящую кожу. – Ты спрашивала, зачем я ввязался в эту историю. Я нашел себе подружку. Купил, если точнее. У меня есть деньги. У нее – внешность и амбиции, которые я мог удовлетворить. Равноценный обмен. Девочка была милой… некоторое время.

Тошно слушать. И встать бы, уйти, но Саломея сидит.

– Потом она вдруг решила, что имеет на меня влияние. Что может командовать мной. Даже не командовать – дрессировать. Как собачонку… Собачонку я ей тоже купил. Мелкую такую, лысую, с выпученными глазами. И попонку. И ошейник. И кучу дребедени. Для нее и для псины. Мне не жалко. А она решила, что я влюблен. Ерунда, правда?

Действительно, ерунда. Стоит глянуть на Далматова, и сразу становится ясно, что он и любовь – понятия не сочетаемые. Как вода и масло.

– И ссоры вдруг. Обиды какие-то на пустом месте. Я что-то ей обязан… делаю не то и не так. Достала. Мне следовало выставить ее из дому.

Как ее звали, ту девушку? И была ли она красивой? Наверное, была. Такой, как Зоя, или даже лучше. Длинноволосая фея, что дышит шелками и туманами, носит меха и крохотных собачек.

– Я и собирался, только не успел. Мы ужинали. Столовую помнишь?

– Ту огромную, с портретами? – Получается говорить ровно, безразлично, хотя на сердце кошки скребут.

– Огромную. И с портретами. Теперь в ней еще два. И вот эта дура говорит, будто нашла дизайнера. Дом переделать. Столовую переделать. Я послал ее лесом. Она разоралась. Дескать, я недостаточно ее люблю. И она уедет к маме. Вот казалось бы, пусть едет. А меня сорвало. Подошел к ней. Сделал вот так.

Далматовская ладонь легла на затылок, мягко, осторожно даже.

– И приложил ее хорошеньким личиком о стол. Я не могу сказать, что меня накрыло. Я полностью отдавал себе отчет в том, что делаю. Она нос сломала. Я заплатил. И за нос, и за моральный ущерб. Она готова была простить. Представляешь? Я ее едва не изуродовал, а она меня прощает. Верит, что я больше не буду. Дура. Теперь понимаешь?

– Ты боишься, что однажды ударишь меня?

– Не боюсь. Я точно знаю, что однажды ударю. И знаю, кем стану. Год. Два. Пять. Двадцать пять. Неважно сколько, когда финал предопределен. И если уж придется уродовать кого-то, то лучше того, на кого плевать.

Выходит, что на Саломею ему не плевать. Следует ли радоваться этому?