Собственная теория идет прахом. Душа? Во мне ее не осталось. Разум? Он не в силах остановить голод. Сердце? Мэри называет меня бессердечным. Тело? Выходит, что я, убивая, удовлетворяю некую извращенную потребность тела?

Где оно, то чудовище, которому я ищу оправдания?

В зеркале. У него мои глаза и мои мешки под глазами. Мои морщины. Мои черты лица. И все же оно – не я. Когда-нибудь меня поймают. Так сказала смерть, и я ей верю. Но голод сильнее страха. Впрочем, пока мне удается терпеть. Скоро из Уайтчепела исчезнут полицейские и собаки, а шлюхи выберутся из нор. Зима принесет холода, и замерзающему Лондону будет некогда думать о Джеке Потрошителе.

Представляю, как удивился Ласк, получив мое письмецо.

Всех снедает вопрос – почему именно он. Я бы ответил: потому что Ласк – маленький трусливый поганец, от которого мне доставалось в школе. Удивительно, до чего крепка детская ненависть. И маленькая шутка доставила мне изрядное удовольствие.

У меня еще остались органы. Я прячу их средь банок с формалином, на виду у всех, но что за диво – банки в кабинете врача? Это как карты в игорном доме…

Нет, нельзя рисковать. Чандлер глуп, но настырен. Он опросил едва ли не каждого мужчину в Уайтчепеле, особое внимание уделив евреям – я знал, что та надпись будет замечена. Но, убедившись в непричастности мясников к делам рук моих, он рано или поздно выйдет на врачей.