Светлый фон
Горло сдавливает, словно на шее уже стянута петля. Я отвожу взгляд. Если глаза – зеркало души, какая у тебя душа, Стас? Я представила, что будет дальше, вновь стиснула зубы. Помоги мне, помоги мне, помоги… Голос пробивается с трудом, хриплый, не мой.

– Я боюсь, – говорю я.

Я боюсь, – говорю я.

Стас качает головой.

Стас качает головой.

– Ты чокнутая. Ты ведь даже кричать не будешь. Так ведь? Вижу, не будешь. Ты сама голову в петлю сунешь, я скажу, и ты сделаешь. Черт-те что. – Он тихо и зло смеется, резко выпрямляется. – Ладно, не знаю, что для тебя хуже.

Ты чокнутая. Ты ведь даже кричать не будешь. Так ведь? Вижу, не будешь. Ты сама голову в петлю сунешь, я скажу, и ты сделаешь. Черт-те что. – Он тихо и зло смеется, резко выпрямляется. – Ладно, не знаю, что для тебя хуже.

Он идет к выходу, снимает куртку с вешалки, он уже открывает дверь, когда я, опомнившись, зову:

Он идет к выходу, снимает куртку с вешалки, он уже открывает дверь, когда я, опомнившись, зову:

– Стас…

Стас…

– Ну, что? – недовольно спрашивает он.

Ну, что? – недовольно спрашивает он.

– Эти деньги… Скажи, найди ты их, ты был бы счастлив?

Эти деньги… Скажи, найди ты их, ты был бы счастлив?

– Без дурацких вопросов никак нельзя?

Без дурацких вопросов никак нельзя?

– Я знаю, где они.

Я знаю, где они.

Он хмурится, стоя возле двери, а я поднимаюсь и иду в погреб. Слева, там, где полки, отсчитываю седьмой кирпич снизу, он легко поддается. Стас стоит наверху с фонариком в руках. Я вынимаю кирпич, второй, третий, зачем-то аккуратно складывая их возле ног, потом просовываю руку в образовавшуюся дыру и достаю спортивную сумку из плотной непромокаемой ткани. Протягиваю ее Стасу, глядя на него снизу вверх. Я думала, он сразу уйдет, но он протягивает мне руку, помогает выбраться из погреба. Мы возвращаемся в кухню. Сумка на столе, Стас расстегивает «молнию». Проводит рукой по банкнотам, берет пачку, проверяет и улыбается.