– А что, права не имею?

– Нет, и прекрасно это знаешь.

– Я уже вышел из возраста, когда надо спрашивать разрешения, – проворчал тот. – Я и так двадцать лет лизал задницы и заглядывал в глаза. Все это уже позади.

– Не уверен. Зачем ты поехал в Англию?

– Мне нужно было повидаться со своим галеристом в Манчестере. Выставку готовим.

– Мы в курсе.

– Если знаешь ответ, не задавай вопросов, время сэкономим.

Голос, тон, выражения – все это еще был прежний Собески, но Собески сдувшийся, усохший от ужаса.

– Значит, ты рискнул снова попасть за решетку ради какой-то выставки? Это не могло подождать?

– Нет. Выставка через месяц.

– Твое чувство ответственности творца делает тебе честь, но я не скажу ничего нового, заметив, что ты не такой художник, как другие.

Гордая улыбка, черные зубы, кривая гримаса.

– В этом моя сила.

– И твоя слабость. Ты являешься подозреваемым в деле о нескольких убийствах, Собески. Ты не можешь разъезжать, как все. Уже за одно это судья вправе надолго закрыть тебя, так что не видать тебе своей выставки, уж поверь мне.

Тот ответил не сразу. Все его существо словно сжалось, затвердело. Он возвращался в каменный век, в эпоху тюрьмы, когда он подвергался побоям, изнасилованиям и назначал наказания. К такому не знаешь, с какой стороны подойти. Заледеневший сгусток чистой воли.

– Никто больше не будет решать за меня, – уперся он. – Прошли те времена.

Рядом с ним Корсо чувствовал себя прекрасно, несмотря на руку с лонгеткой и предстоящую бессонную ночь. Добыча была у него в руках – и с долей садизма ему нравилось смотреть, как она страдает.

– Это ты дал сигнал тревоги в «Евростаре»?

Собески даже не попытался изобразить удивление или отрицать, что был в поезде.

– С чего бы вдруг?