Они перешли в спальню миссис Карлинг, но не стали там задерживаться. Спальня была большая, перегруженная мебелью, неприбранная и грязноватая. На туалетном столе 1930-х годов, увенчанном трельяжем, лежал пластмассовый поднос с узором из фиалок, на котором стояли и валялись полупустые флаконы с лосьонами для тела и для рук, жирные от крема баночки, тюбики губной помады, тушь для ресниц и тени для век. Кейт машинально отвинтила крышечку с самой большой банки с кремом под пудру и увидела на нем единственную вмятину там, где миссис Карлинг провела пальцем по поверхности крема. Эта отметина, такая эфемерная и все же на миг показавшаяся вечной, нестираемой, так живо напомнила ей образ погибшей женщины, что Кейт замерла с баночкой в руке, словно ее поймали на насильственном вторжении в частную жизнь. Ее собственные глаза смотрели на нее из зеркала пристыженно и виновато. Она заставила себя пройти к платяному шкафу и открыть дверцу. Вместе с шуршанием одежды до нее донесся запах, напомнивший ей о многих других обысках, о других жертвах и других комнатах, — затхлый, кисло-сладкий запах старости, неудавшейся жизни, смерти. Она быстро закрыла дверцу шкафа, но успела заметить три бутылки виски, спрятанные за стоящими рядком туфлями. «Бывают моменты, — подумала она, — когда я ненавижу свою работу». Однако эти моменты были редки и никогда долго не длились.

Комната для гостей оказалась узкой, неудачных пропорций кельей с единственным, высоко расположенным окном, выходящим на кирпичную стену в наслоениях многими десятилетиями копившейся лондонской грязи, с тяжелыми водосточными трубами по углам. Однако какая-то, пусть и не удавшаяся, попытка сделать комнату привлекательной была все же предпринята. Стены и потолок были оклеены обоями с узором из вьющихся стеблей жимолости, роз и плюща. Подобранные по цвету к обоям занавеси в искусно заложенных складках украшали окно, а под ним помещался одинарный диван под бледно-розовым покрывалом, выбранным явно за то, что оно подходило по цвету к розам обоев. Эта попытка украсить комнату, придать ее мрачной безликости женственную теплоту лишь подчеркнула ее недостатки. Обои, занавеси, покрывало были, несомненно, предназначены для приема гостьи, но Дэлглиш и представить себе не мог, чтобы какая-нибудь женщина могла спокойно заснуть в этой разукрашенной узорами и рождающей клаустрофобию тесной клетке. И уж конечно, никакой мужчина не был бы способен спать под этим гнетущим своей синтетической приторностью потолком, на слишком узкой постели, с таким непрочным прикроватным столиком, что не мог бы удержать ничего, кроме ночника.