— Оно означает — око за око, зуб за зуб, — ответил Дэниел.

Донтси по-прежнему не сводил глаз с лица Жана-Филиппа.

— Я отнял у вас, Этьенн, не более того, что вы отняли у меня. Сына и дочь за сына и дочь. Вы убили и мою жену, но ваша уже умерла к тому времени, как мне стала известна правда.

— Да, она оказалась за пределами вашей злобы. И моей.

Последние два слова он произнес так тихо, что Франсес усомнилась, действительно ли она их слышала. А Габриел продолжал:

— Вы убили моих детей. Я убил ваших. У меня нет потомства. У вас тоже не будет. После смерти Софи я не смог полюбить ни одну другую женщину. Я не верю, что наше существование в этом мире имеет какой-то смысл, не верю и в то, что есть жизнь после смерти. Раз нет Бога, то не может быть и божественной справедливости. Мы должны сами восстанавливать для себя справедливость, восстанавливать ее здесь, на земле. Мне понадобилось для этого почти пятьдесят лет, но я ее восстановил.

— Было бы гораздо действеннее, если бы вы сделали это раньше. У моего сына была юность, он дожил до цветущего мужского возраста. У него был успех, он знал любовь женщин. Этого вы не смогли у него отнять. У ваших детей ничего этого не было. Справедливость должна быть скорой и действенной. Она не может ждать полвека.

— Какое отношение имеет время к справедливости? Время отбирает у нас силу, талант, воспоминания и радость, даже способность испытывать горе. Зачем же ему лишать нас еще и того, что требует от нас справедливость? Я должен был быть уверен, ведь и этого требовала от меня справедливость. Мне понадобилось более двадцати лет, чтобы отыскать двух главных свидетелей. И даже тогда я не стал торопиться. Я не мог бы вынести десяти с лишним лет заключения, а теперь мне уже не страшно. В семьдесят шесть лет нет ничего такого, что невозможно вынести. К тому же ваш сын был помолвлен. Мог родиться ребенок. Справедливость требовала, чтобы умерли только двое.

— Так вы поэтому покинули своего издателя в 1962 году и пришли в «Певерелл пресс»? — спросил Этьенн. — Вы что, уже тогда меня подозревали?

— Начинал подозревать. Нити моих расследований стали связываться в один узел. Казалось разумным подобраться к вам поближе. А вы, как мне помнится, были рады принять и меня, и мои деньги.

— Еще бы. Мы оба — Генри Певерелл и я — считали, что заполучили крупный талант. Вам следовало сохранять силы для творчества, Габриел, а не расходовать их зря на пагубное наваждение, порожденное чувством собственной вины. Вряд ли вы были виноваты в том, что ваша жена и дети застряли во Франции. Конечно, оставив их там в такое смутное время, вы поступили неосторожно, но не более того. Вы их оставили, и они погибли. Зачем же пытаться избавиться от чувства вины, убивая невиновных? Но убийство невиновных — ваша сильная сторона, не правда ли? Ведь вы участвовали в бомбежке Дрездена. Ничто из того, что я сделал, не может сравниться с ужасом и значительностью такого свершения.