В гостиной никаких шкафов не было, и они снова прошли в старую кладовку. Кэндаси, вдруг сообразив, что все это время должна была чувствовать Летти, сказала:

— Господи, чем же мы с вами, по нашему мнению, занимаемся? Мы делаем все так, будто ищем ребенка или потерявшегося домашнего зверька. Пусть полицейские возьмутся за поиски, если это их встревожит.

— Но мы почти закончили, — возразила Летти, — и мы по крайней мере все тщательно обыскали. Его нет ни в одном из коттеджей и ни в одном из сараев.

Кэндаси скрылась в большом чулане для продуктов. До Летти донесся ее приглушенный голос:

— Пора мне освободить этот чулан. Пока отец был болен, меня просто обуяло желание варить апельсиновые и лимонные джемы. Бог знает почему. Отец любил домашнее варенье, но не настолько же! Я и забыла, что банки все еще здесь. Скажу Дину, пусть их заберет. Он придумает, как их использовать, если снизойдет до того, чтобы их взять. Мой джем вряд ли соответствует его стандартам.

Она вышла из чулана. Летти, собираясь последовать за Кэндаси, повернулась было к двери, как вдруг остановилась и, открыв защелку, подняла крышку дряхлой морозилки. Она сделала это инстинктивно, не задумываясь, не придавая своему действию значения. Время замерло. Пару секунд, которые потом, в ретроспективе, растянутся на минуты, она смотрела на то, что лежало внутри.

Крышка выпала из ее рук с негромким стуком, и Летти упала на морозилку. Ее била непреодолимая дрожь. Сердце бешено колотилось, и что-то случилось с ее голосом. Она с трудом набрала в грудь воздуха и попыталась произнести слова, но ни звука не выходило у нее из горла. Наконец, преодолевая себя, она обрела голос. Он был чужой, не похожий ни на чей знакомый голос, но она смогла проскрипеть:

— Кэндаси, не смотрите! Не смотрите! Не подходите!

Но Кэндаси уже отталкивала ее в сторону, с силой открывая крышку морозилки, несмотря на тяжесть тела лежащей на ней Летти.

Робин лежал, скорчившись, на спине, подняв вверх согнутые в коленях окоченевшие ноги. По-видимому, его ступни были прижаты к крышке морозилки. Обе ладони, с пальцами, скрюченными, словно когти, бледные, изящные, лежали бессильно, словно руки ребенка. В отчаянии он бил руками по крышке — костяшки были разбиты в кровь, на пальцах застыли красные струйки. Лицо превратилось в маску ужаса, синие глаза были широко раскрыты и безжизненны, как у куклы, зубы оскалены. Должно быть, во время последнего спазма он прикусил язык: две струйки крови засохли у него на подбородке. На нем были синие джинсы и рубашка с открытым воротом в синюю и бежевую клетку. Из морозилки поднимался запах, знакомый и отвратительный, как газ.