Время близилось к полуночи, когда Харри позвонил в дверь. Открыла Хильде Мольнес. Он смотрел в пол — забыл предупредить по телефону, что придет, — и теперь слышал по ее дыханию, что она вот-вот разрыдается.

Они вошли в комнату и сели. Бутылки с джином не было видно, и хозяйка выглядела трезвой. Она вытерла слезы.

— Знаете, она хотела стать прыгуньей с трамплина?

Он кивнул.

— Но ей не разрешали участвовать в обычных соревнованиях. Судьи не знали, как ее оценивать. Некоторые считали, что отсутствие одной руки — это преимущество при нырянии и что это не по правилам.

— Мне жаль, — сказал наконец он. Это были его первые слова с момента прихода.

— Она не знала об этом, — продолжала Хильде. — Если бы знала, то не разговаривала бы со мной так.

Ее лицо сморщилось, она всхлипнула, и слезы ручьями потекли по морщинкам вокруг рта.

— О чем не знала, фру Мольнес?

— О том, что я больна! — вскрикнула та, закрыв лицо руками.

— Больна?

— Зачем же, вы думаете, я глушу себя алкоголем? Мое тело уже сожрала болезнь, осталась гнилая ткань из мертвых клеток.

Харри молчал.

— Я собиралась рассказать ей об этом, — прошептала она сквозь прижатые ко рту пальцы. — Что врачи дали мне шесть месяцев. Но никак не могла найти хорошего момента.

Голос ее звучал еле слышно.

— Хороших моментов больше нет.

Не в силах сидеть, Харри подошел к огромному окну, выходящему в сад, избегая смотреть на семейные фотографии, развешанные по стенам, поскольку знал, на ком остановится его взгляд. Лунный свет играл на поверхности бассейна.

— Вам звонили люди, которым ваш муж задолжал денег?

Фру Мольнес опустила руки. Глаза ее покраснели.