Голоса стихли, и на него уставилось множество лиц.

В полной тишине он сканировал молодые нежные лица. Нетронутые, незамаранные лица, которые прожили еще не столько, сколько им отпущено, лица, которым еще предстояло сформироваться, на которых проступит характер, которые с годами превратятся в застывшую маску, соответствующую их личности. Как его лицо. Его девочка.

Глаза Столе узнавали лица, виденные им на классных фотографиях, на снимках с дней рождений, на тех немногочисленных гандбольных матчах, которые он посетил, на праздниках по случаю окончания учебного года. Кое-кого он знал по именам, большинство — нет. Он продолжал свою работу в поисках одного-единственного лица, имя которого формировалось и росло, как рыдание в его горле: Аврора. Аврора. Аврора.

Телефон Бьёрна скользнул в карман. Он стоял без движения у барной стойки спиной к Харри, медленно покачивая головой. А потом он повернулся. Лицо его казалось совершенно обескровленным. Бледным, безжизненным.

— Этого человека ты знаешь, — догадался Харри.

Бьёрн медленно кивнул, как сомнамбула, и сглотнул:

— Это, блин, невозможно…

— Аврора.

Стена лиц удивленно взирала на Столе Эуне. Ее имя слетело с его губ, как всхлипывание. Как молитва.

— Аврора, — повторил он.

Боковым зрением он заметил, как учитель начал двигаться в его сторону.

— Что невозможно? — спросил Харри.

— Его дочь, — сказал Бьёрн. — Это… это просто невероятно.

Глаза Столе застилали слезы. Он почувствовал на своем плече чью-то руку. Увидел, как перед ним кто-то поднимается, идет к нему. Очертания предметов расплывались у него перед глазами, как в кривом зеркале. И все же ему казалось, что этот кто-то похож на нее. На Аврору. Как психолог, он, конечно, знал, что это всего лишь попытка мозга избежать очевидного, наш человеческий способ справиться с тем, с чем справиться нельзя, — солгать. Видеть то, что хочешь видеть. И все же он шептал ее имя:

— Аврора.

И был готов поклясться, что голос принадлежит ей: