Сердитая женщина с сухими глазами стоит над исполинской колыбелью с телом своей дочери и держится за толстые края крепко, как будто собирается ее покачать. Или, может быть, упереться и сдвинуть с места, растолкать больничные двери и увезти прочь, домой, подальше отсюда.

Потом разжимает пальцы.

– Простите, – говорит она. – Не знаю, зачем я все это на вас вывалила. Когда происходит такое, всегда хочется найти виноватых, какое-нибудь простое объяснение, так легче. А я часами сижу здесь одна и думаю, думаю. Нет, не слушайте меня, это всё глупости. Им совершенно ни к чему было оставаться, в этом просто не было смысла. Им очень досталось. Пожар этот жуткий чуть не убил их всех, а еще ведь Соня, боже мой, Соня, такая талантливая, яркая, училась с Машей в одном классе, вы знали? Они встречали меня в аэропорту, и у них были такие лица, знаете, как у детей, у очень испуганных детей, которым нужно домой. Конечно, они уехали. В конце концов, их и не пустили бы сюда всех сразу, и зачем? Я же здесь. Это я должна быть здесь.

Вы забудьте все, что я сказала. Пожалуйста. Все это такая ерунда. Мне повезло, мне правда повезло. Моя дочь жива, все позади, она просто спит, видите? Мозг не пострадал, это не кома, нет никаких показаний. Говорят, что так бывает. Что она сама просто не хочет просыпаться. И знаете, я даже рада. Ей ведь не больно, пока она спит. Пусть спит, сколько захочет, я подожду. У меня полно времени. С вами почему-то очень легко, – говорит женщина. – Вы хорошо слушаете. Лиза сказала, вы с Машей подружились, это правда? Я так и думала, что рано или поздно вы придете взглянуть на нее. Слушайте, а хотите, я вас оставлю с ней ненадолго? Хотите? Давайте так: вы побудьте здесь, а я пойду вниз, выпью кофе. У них тут невозможно паршивый кофе, но булочки восхитительные. Прямо беда, а не булочки, преступно вкусные, с корицей и яблоками, не оторваться. Я бы такие булочки запретила законодательно, особенно в больницах. Вы не стесняйтесь, поговорите с ней, я не буду слушать. Я, например, все время с ней разговариваю. Или просто читаю что-нибудь вслух. Медсестры, по-моему, думают, что я сумасшедшая. Как хорошо, что вы зашли. Вы заходите еще, ладно? Не стесняйтесь. В любое время.

Секунда – и массивная дверь, чмокнув, снова жадно присасывается к стене, запечатывает стерильную палату снаружи. Сдержанно жужжат воздушные фильтры, пищит кардиомонитор. Гофрированная банка из плотной резины раздувается и опадает, подчиняясь внешнему гидравлическому усилию, как искусственное сердце. Все в белой комнате занято делом. Служит единственной цели – равномерно и скучно имитирует жизнь. Оставшись в одиночестве посреди этого тщательно продуманного механизма, Оскар чувствует себя мухой, забравшейся в швейцарские часы. Теперь, когда светловолосая женщина ушла и унесла с собой свой гнев, свои надежды и уверенный голос, ему страшно шевельнуться. Каким-нибудь неловким движением или звуком нарушить программу, прервать отлаженный алгоритм.