Холли подняла голову и посмотрела на меня, а не на Клару.

— Да. Наверное.

— Ну вот и ладно, — сказал я. По загривку пробежал холодок, но я собрался вытерпеть все, как большой мальчик. — Значит, договорились.

— Правда?

— Да. Я позвоню тете Джеки прямо сейчас, пусть скажет бабушке, что мы приедем.

— Хорошо… — Холли глубоко вздохнула, и ее плечи расслабились.

— А пока что поспи. Утром все будет гораздо лучше.

Холли легла на спину и уткнула Клару в подбородок.

— Подоткни мне одеяло, — попросила она.

Я заботливо подоткнул края пухового одеяльца.

— И никаких кошмаров сегодня, ладно, птичка? Разрешаются только сладкие сны. Это приказ.

— Ладно. — Глаза закрылись, пальцы в гриве Клары расслабились. — Спокойной ночи, папа.

— Спокойной ночи, солнышко.

Я так ничего и не заметил, а следовало бы, давным-давно. Почти пятнадцать лет я и сам оставался в живых, и берег жизнь своих мальчиков и девочек, потому что никогда не пропускал ни единого признака опасности: острый запах горелой бумаги в комнате, грубые нотки в голосе во время обычного телефонного разговора. Ужасно, что я пропустил эти признаки у Кевина; и был просто обязан заметить их у Холли. Я должен был заметить их, словно зарницу вокруг мягких игрушек, словно отравляющий газ, заполняющий маленькую уютную спальню… Опасность!

Вместо этого я осторожно поднялся с кровати, выключил лампу и переложил сумку Холли, чтобы не загораживала ночник. Дочь подняла ко мне лицо и что-то пробормотала; я наклонился, поцеловал ее в лоб, и Холли с удовлетворенным вздохом сдвинулась глубже под одеяло. Светлые кудри разметались по подушке, острые тени от ресниц легли на щеки. Я тихо вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

20

20

Каждый коп, работавший под прикрытием, знает: ничто не сравнится с днем накануне начала операции. Наверное, астронавты во время обратного отсчета испытывают похожее чувство — и парашютисты, выстроившиеся перед прыжком. Свет становится ослепительным и прочным, как алмаз; все лица красивы до умопомрачения; мозг кристально чист, каждая секунда растягивается перед глазами в огромную панораму; то, что месяцами сбивало с толку, внезапно становится предельно ясным. Можешь пить весь день и оставаться трезвым как стеклышко; зубодробительные кроссворды решаются, как детские головоломки. Такой день длится сто лет.

Я уже давным-давно не работаю под прикрытием, но, едва открыв глаза утром в субботу, узнал это чувство — на дне кофейной чашки, в качании теней на потолке спальни. Медленно и верно — пока мы с Холли запускали воздушного змея в Феникс-парке, пока я помогал ей делать домашнюю работу по языку, пока мы готовили себе на обед гору макарон с горой сыра — картина складывалась в моем мозгу. Ранним воскресным утром, когда мы вдвоем сели в машину и отправились за реку, я уже знал, что мне делать.