– Нет, – проговорила она, облизывая пальцы.
– Сильви убила свою дочь Манон, решив, что в ту вселился дьявол.
– Никто не может нас убить, – засмеялась Агостина. – Он защищает нас, понятно?
– Что вы должны делать для него?
– Я оскверняю, опустошаю. Я – недуг.
Голос ее стал густым, тягучим, хриплым, болезненным. В то же время мне показалось, что в конце всех ее слов слышался нестройный свист.
Я попытался ее спровоцировать:
– Кого ты оскверняешь здесь, в тюрьме?
– Я символ, ragazzo. Моя сила просачивается сквозь стены. Я не даю покоя педерастам из Ватикана. Я всех вас затрахаю!
– Вас защищают адвокаты Папского престола.
Агостина разразилась низким блудливым хохотом, по-прежнему держа руки между ног. Она похотливо прошептала:
– А ты и правда самый большой придурок из всех полицейских, которых я знала. С чего ты взял, что эти ублюдки меня защищают? Они следят за мной, нюхают мне задницу, как псы течную суку.
В этом она была права. Администрация понтифика действительно стремилась ограничить возможный ущерб, но больше всего им хотелось держаться поближе к «своей» чудесно исцеленной, чтобы разобраться в тех явлениях, которые происходили в теле и душе Агостины.
Она обхватила себя за плечи, содрогаясь, как будто только что пережила сильнейший оргазм, наслаждение, сотрясавшее все ее тело.
– Он сказал мне, что ты придешь, – прорычала она неузнаваемым голосом.
– Люк Субейра? Полицейский с фотографии?
– Он сказал мне, что ты придешь.
Спазм скрутил мне желудок: Агостина говорила о бесе, она
– А знаешь, где я брала насекомых? – Она ухмыльнулась с издевкой. – Все просто. Мне достаточно дотронуться до себя… Я истекаю смрадом, мое влагалище разверзается, как разлагающаяся падаль. И тогда слетаются мухи… Чувствуешь, ragazzo? Я призываю их своим лоном… Они сейчас прилетят…