В последнюю ночь пришли четверо, двое придавливали мне лицо к полу с запахом моих собственных ссак. В свернутое полотенце они положили брусок мыла и по очереди лупасили меня с приговоркой: «Раз картошка, два картошка, три картошка, четыре…» Меня это постепенно стало утомлять, и я сказал: «Грант и Невис, а ну-ка отъебитесь, пока я не взбушевался». Они вначале оцепенели от изумления, что я их знаю по именам, а потом залютовали еще пуще. Через пару дней оба отпросились у своего начальства в краткосрочный отпуск – жена Гранта считай что напрочь лишилась левого глаза, а у сына Невиса оказались сломаны рука и нога. Невис пришел ко мне в камеру со словами, что лично меня убьет. А я ему сказал, что его сына мне жаль, но тревожиться как отцу ему следует даже не о нем, а о тринадцатилетней дочке – если конкретно, то о ее девственной плеве, которая может быть порвана не тем, кем надо. Вы никогда не видели, как черный человек обращается в белого? Забавное зрелище. Когда меня наконец выпустили в общую зону, где меня уже ждали мои люди, они всем скопом сумрачно молчали. Я подумал было, что это из-за новостей о сыне Невиса – дескать, это уж слишком, – а потом понял, что это из-за подлинного уважения ко мне. Завидев у одного из них газету, я ее выхватил, раскрыл и тут на передней странице увидел Певца.

Вечер. Мы с Паваротти запаздываем. Часов у меня нет, но я могу отсчитывать ход времени – умел делать это сызмальства. Да еще дед научил меня, как указывать время подобно колону. Хотя стоп, какой же он мне дед? Дедов в гетто нет ни у кого. Он просто старик, которому не свезло в одиночку дожить до старости. Помнится, он тянул все время одну и ту же песню: «Раз два три четыре едет дед Колон. Раз два три четыре вот Колон пришел. Раз два три четыре цепка на часах, раз два три четыре часики звонят. Спросишь время – он на солнце глянет, и цепочка златом заиграет».

Паваротти невозмутимо смотрит на меня – я и не понял, что пою вслух. В общем, уже вечер, примерно полвосьмого, и мы едем около моря, так что заход солнца ничто не застит. Тони Паваротти едет неторопливо, а я его не подгоняю, и пространство кабины заполняет диско-музыка, а иначе нам приходилось бы заполнять тишину своими голосами. Поначалу музыка кажется мне «голубоватой», но слова постепенно проникают. Действительно, танец тени. Как только гаснет свет, мы начинаем свою пляску с тенями. Тому, что содеяно в темноте, обратно на свет вернуться не суждено.