А между тем виденья все ближе и ближе обступают мужчину и мы уже лицезрим восседающего на троне самого Вельзевула[2] и, кажется, слышим вылетающие из разверзнутых пастей десятков, сотен окружающих его страшилищ дикие вопли:

«Правь, правь сатана!»

Впрочем мужчина, в отличии от читателя и автора, далек в эти мгновения от всего того, что окружает его и рисует наше воображение. Он сам волен выбирать, что желает узреть. Не зря говорят, каждый видит лишь то, что хочет. И этим все сказано. Закроем вместе с ним глаза…

Малыш сковырнул ногтем прилипший к выскобленной до белизны столешнице желтый податливый кусочек и, размяв его между пальцами, спросил:

— Бабушка, а бабушка, а зачем тебе воск?

— Для вольтов.[3]

— А что это такое?

— Куколки эдакие. Вот, смотри, — бабушка сняла с полки небольшую вылепленную из воска фигурку в голубом платьице и проткнула ее спицей. — Ведаешь, что с тем, чьи волосы или ногти спрятаны в ней, творится?

— Не-а, — мальчик лет десяти отрицательно покрутил головой.

— Больно ей сейчас. Вот, так-то, — с этими словами бабушка выдернула спицу и поставила восковую куклу в ряд с остальными наряженными в разноцветные одежды из лоскутков, вольтами.

Мальчик не сводил глаз с проколотой восковой фигурки. Она была вылеплена с таким тщанием и настолько правдоподобно, да и выражение у нее на лице было такое, что, кажется, она вот-вот заплачет. И, самое главное, фигурка и ее одежда очень кого-то малышу напоминала. Он, наконец, оторвал взгляд от нее и показал пальцем на большую пыльную реторту с зеленой маслянистой жидкостью:

— А здесь что?

— Тут собрана вся животворная сила нашей земли. Это средство еще моя прабабушка, и ее прабабушка, пользовали для лечения всяких хвороб. А, ежели, кто натрется ею, то и летать сможет.

— Да ну, — покачал головой малыш. — И ты можешь? Как баба Яга?

— Ежели, на то нужда будет, но, — тяжело вздохнула бабушка, — стара я уже стала для этих веселий. — И, как бы вспомнив о чем-то, добавила: — Иди домой, мать, поди, тебя обыскалась. Что ты, вечно, здесь торчишь.

— Как же, обыскалась. Опять, небось, по своим хахалям пошла. Не любит она меня совсем.

— Да, как тебе не стыдно такое о родной матери говорить? — Всплеснула руками старушка. — Кто ж это тебя научил таким словам?

— Никто, — надул губы мальчик.

— Ах, так! Ты смотри у меня, ну-ка, негожий оголец, марш домой!