– Это и есть самое грустное. Ты так нас и не понял.

– Я жил с вами изо дня в день на протяжении двадцати лет.

– Ты знаешь только одну сторону. И не знаешь, что происходит в интимной жизни пары.

– Избавь меня от подробностей.

– У нас всегда были раздельные спальни, – возразила она, понизив голос. – Но под завесой ночи жестокость открывает свое истинное лицо…

Он погружался в ее откровения, как в болото. Сам тембр голоса Мэгги, журчащий и близкий, действовал гипнотически.

– Я должен повесить трубку. У меня куча работы и…

– Вам знакома только дневная форма его болезни. А вот ночью реально понимаешь, насколько он… одержим.

Эрван вернулся к машине и открыл дверь:

– Мэгги, я перезвоню тебе, я…

– Помнишь, как он клал оружие на стол перед каждой едой?

– Как я могу такое забыть?

– Однажды ночью, когда мы были вдвоем, он выстрелил в меня.

Эрван оперся о крышу «вольво», выставив локти вперед, и опустил голову на руки. Прошлое его отца – это как архивы нацистов: стоит лишний раз поворошить, и всегда откроется новая мерзость, еще неизвестный кошмар. Источник никогда не иссякает.

– Ты… ты была ранена?

– Оружие было заряжено холостыми. Я потеряла сознание и обделалась.

– Я вешаю трубку…

– Он меня унижал месяц за месяцем после этой истории.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Чтобы ты понял: он не просто жестокий, он сумасшедший.