– Тогда она еще глупее, чем я. По крайней мере, мне платят и меня не бьют.

Он встал и сделал несколько шагов, пригибая голову под низким потолком мансарды. На книжных полках стояли «Одномерный человек» Герберта Маркузе, «Одно роковое желание» Пьера Клоссовски, «Рождение трагедии» Фридриха Ницше… Он читал эти книги в молодости – высший пилотаж. По-своему Гаэль была интеллектуалкой.

– Я презираю мужчин, – прошипела она сквозь свои маленькие зубки. – Но еще больше я презираю женщин.

– Каких именно женщин?

– А зачем далеко ходить? Мэгги, конечно, а еще моих приятельниц и соперниц. Их истории неудачниц, их согласие выступать в роли жертв. Целый век освободительного движения – и все ради чего? Феминистки, Симона де Бовуар, Нэнси Фрейзер – чтобы добиться вот этого? Быть чуть больше осмеянными, чуть больше обманутыми! Единственные, кто в результате оказались освобожденными, – это мужчины. Они остались такими же скотами, только больше не обязаны ни платить, ни соблюдать определенные правила. Им больше не нужно быть джентльменами или дарить хоть какой-нибудь подарок, чтобы потрахаться. Вот оно, равенство полов.

– В каком мире ты живешь, Гаэль? Мы уже не в восемнадцатом веке, женщины сами за себя отвечают и ничего не просят у мужчин!

– Именно это я тебе и говорю. Они все проиграли.

– Правила изменились. Женщины стали независимыми. Они могут осуществить любые свои стремления. Им больше не нужно жить, следуя желанию мужчин.

– Тогда почему они всегда кривятся, если парень не платит по счету? Почему ночные клубы для них бесплатны? Почему замужние женщины начинают учиться танцу у шеста? Возвращаемся к тем же весам: танец живота на одной чаше, бабки – на другой.

– Ты забываешь главное: любовь, чувство.

– Ты действительно ничего не понимаешь. Единственная тюрьма для женщин – это любовь. Они всегда будут жертвами собственной сентиментальности. Целый век борьбы ничего не смог поделать с этой хронической слабостью. Симона де Бовуар, несмотря на свой «второй пол»,[111] была самым большим рогоносцем в Сен-Жермен-де-Пре. Ты можешь изменить законы, но никогда не изменишь генетического кода. Ну разве что через миллион лет…

Гаэль тонко чувствовала диалектику, брата всегда в ней это восхищало. Она разглагольствовала в своем роскошном полотенце, но с тем же успехом ее можно было представить в «Мютюалите», в свитерочке и очках с толстыми линзами, где-то в семидесятые годы.

– Мне не кажется, что ты тянешь на образец эмансипированной женщины, – возразил он.

– Я играю в мужскую игру и пользуюсь мужиками, а это одно и то же.