Кин осознал, что он не в аду и даже не в чистилище; там о нем не стали бы так заботиться. Сильной боли он не ощущал, но ему было трудно сделать глубокий вдох.

– Приходится извлекать его, как сардину из мятой банки, – произнес голос. – Кто знает, какие у него внутренние повреждения; нужно тащить его дюйм за дюймом, о'кей? Постойте, сперва натащу на него воротник.

Что-то твердое обвило шею Кина, затем чья-то рука обхватила его талию.

– Осторожно! – взвизгнул кто-то.

– Не знаю, как это сделать, – прозвучал еще один голос. – Трудно сказать, где кончается он, где начинается металл.

Кин почувствовал, что рука тянет его, и его тело переместилось. Потом наступила боль – пронизывающая, безграничная. Он закричал.

– Вот дерьмо, – сказал голос. – Его нога там зажата. Приведите-ка человека с факелом.

– Не надо, – слабо произнес Кин.

– Что? Боже, он говорит.

– О, дерьмо, – повторил кто-то. – Что же он сказал?

– Не надо факела, – сказал Кин погромче, чувствуя запах бензина.

– Он попал в точку, Эдди. Ты всех тут взорвешь своим факелом. Надо работать ключом для открывания банок.

«Сардинка, – подумал Кин, – это я-то сардинка», Они опять его передвинули, и он отключился.

Свет был ярким, и боль во всем теле. Вокруг толпились люди, нагибаясь к нему, стаскивая с него одежду. Слышен был треск разрываемой ткани.

– Морфин! – сказал кто-то, и Кин почувствовал иглу:

– Подождите минутку, – сказал он, желая что-то внушить им, но опоздал, разлилась приятная теплота.

Очнувшись в следующий раз, он уже не собирался терять сознание. Он был один в палате, куда через жалюзи пробивался солнечный свет. Он хотел поднять руку и тронуть свое лицо, но вспыхнула боль в груди. Однако желание почесаться стало уже нестерпимым, и тогда он стал тихонечко подымать руку снова. Открылась дверь, вошла медсестра.

– О, вы пришли в себя! – воскликнула она.

– Разве? – ответил Кин: говорить было больно. – Не могу утверждать, но – возможно.

– Дайте-ка я вас приподниму. – Она стала поворачивать ручку в конце кровати.