I

С новой решимостью

Прочитав письмо мадам, я словно низверглась в ад, откуда, казалось мне, я никогда уже не восстану. Все основы прежней моей жизни рухнули, и я осталась в глубочайшем отчаянии и душевном смятении, словно выброшенная вдруг неведомой силой на безотрадный пустынный берег, без всякой надежды на спасение. Снова и снова перечитывала я письмо опекунши, покуда каждое слово не врезалось намертво мне в память; я то бегала по комнате, безудержно рыдая, то в оцепенении лежала на кровати, тупо уставившись в потолок, украшенный затейливой лепниной.

Я безуспешно силилась осознать новость, поведанную мне мадам: что я Эсперанца Дюпор, законная наследница покойного лорда Тансора через своего отца, лишенного наследственных прав; что мои права по рождению были украдены у меня нынешней леди Тансор и ее возлюбленным; и что цель Великого Предприятия — восстановление отнятых у меня прав ради собственного моего блага и блага будущих моих потомков — будет достигнута, когда я заставлю леди Тансор поплатиться наконец за содеянное, выйдя замуж за ее старшего сына.

Постичь и понять все это было весьма непросто, но узнать вдобавок, что мой отец повинен в смерти Феба Даунта… нет, такое уже в голове не укладывалось.

Неужто это правда? Мой дорогой отец, сотворенный воображением, и есть гнусный убийца Эдвард Глайвер?! Поначалу, невзирая на инстинктивное желание защитить родителя, совесть не позволяла мне принять доводы, приведенные мадам в оправдание его преступления. Она утверждала, что после предательства любимой женщины он недолгое время находился на грани безумия, но может ли что-нибудь, даже временное помешательство, оправдать столь чудовищное деяние?

Я жалела отца, плакала о нем, но я не находила оправданий содеянному им. Идеальный образ, созданный в моем воображении, словно перечеркнуло жестокое преступление, тень которого теперь лежала на мне, невинной дочери, — мое вечное наследие греха.

Однако постепенно чувство дочерней преданности начало брать верх над всеми прочими соображениями. Что бы он ни сделал, какое бы имя ни носил — Глайвер, Горст или любое другое, — он все равно оставался моим отцом, незаурядным человеком, описанным в мемуарах мистера Лазаря и матушкином дневнике, о чьем сильном характере я составила столь живое представление из рассказов этих двоих, близко его знавших. Да, он совершил ужасный, непростительный поступок, но если бы сейчас он вошел в комнату — отвернулась бы я от него с отвращением или бросилась бы к нему в объятия?

В конце концов, после долгих, мучительных раздумий, сопровождавшихся обильными слезами, я пришла к хрупкому компромиссу с совестью и вновь обратилась мыслями к настоящему.