Как всегда, прямой, как ружейный шомпол, Геллер вошел в заднюю комнату булочной. Коричневые пятна на его лысом черепе выглядели сейчас, в слабом желтоватом свете, особенно ярко. Лука Гракко постоянно менял в кухне лампочки на более слабые. Электричество, как и все прочее во время войны, здорово выросло в цене.
– Ага, вот, значит, где вы творите свою магию, – сказал Геллер, тот самый человек, который своей запиской, спрятанной в однодолларовый банкнот, запустил в действие сегодняшние события.
Гракко ничего не ответил.
– За все месяцы, что мы работаем вместе, Лука, – продолжал Геллер, подходя к печке и заглядывая в приоткрытую дверцу, – я, кажется, так ни разу и не высказал вам своего восхищения по поводу вашего хлеба.
– Я знаю, что пеку хороший хлеб. Похвалы мне не нужны.
Слова никогда никому не кажутся высокомерными или заносчивыми, если это правда.
– Моей жене и мне он очень нравится. Она иной раз делает тосты на французский манер. Вы знаете, что такое французские тосты?
– Конечно.
Хайнрих Коль, стоявший рядом, этого не знал. Гракко объяснил ему, что собой представляет блюдо из хлеба, залитого яйцом, и поспешно добавил:
– Но это нужно обязательно делать на сливочном масле. Никакого лярда. Если у вас имеется только лярд, не стоит с этим связываться.
Геллер кивнул на ящик:
– Дайте мне поглядеть.
Коль поднял крышку. И все трое увидели баллон, привинченный к печке. И все трое смотрели на него очень мрачно, словно на уложенного в гроб покойника.
– Уран, – сказал Гракко. – И это небольшое количество сделает так, как вы говорите?
– Да, да! Здесь достаточно, чтобы превратить Нью-Йорк в дымящийся кратер.
Это вещество, как узнал Гракко, скоро превратится в то, что называется атомной бомбой, и это, казалось, было нечто, взятое из научно-фантастических комиксов
Гракко охлопал свои карманы и вдруг замер на месте: