– Это не очень хорошо. Мне нравится Бен.

– Не порите меня, масса! – закричал Ричи Голосом Пиканинни [154], закатив глаза и вскинув руки. – Не порите меня, я буду хорошим, мэм, я буду хорошим…

– Ричи, – только и сказала Бев.

Ричи прекратил паясничать.

– Мне он тоже нравится. Пару дней назад мы построили плотину в Пустоши и…

– Вы туда ходите? Вы с Беном там играете?

– Конечно. И еще несколько парней. Там круто. – Ричи снова посмотрел на часы. – Я должен идти. Бен ждет.

– Ладно.

Он, однако, не сдвинулся с места, подумал, а потом сказал:

– Если у тебя нет никаких дел, пойдем со мной.

– Я же сказала тебе, у меня нет денег.

– Я за тебя заплачу. У меня есть пара баксов.

Бев бросила остатки рожка в урну. Ее глаза, чистые, ясные, серо-голубые, повернулись к нему. Они лучились весельем. Сделав вид, что поправляет волосы, Бев спросила:

– Правильно ли я поняла, что меня приглашают на свидание?

На мгновение Ричи растерялся, что случалось с ним крайне редко. Более того, почувствовал, что краснеет. Он предложил ей пойти в кино совершенно естественно, как предложил Бену… правда, Бену он вроде бы что-то говорил насчет возврата долга? Да. Но Беверли он ничего такого не сказал.

Ричи стало совсем уж не по себе. Он опустил глаза, отвел их от ее веселого взгляда и тут понял, что ее юбка чуть приподнялась, когда она поворачивалась, чтобы выбросить остатки рожка, и он видит ее колени. Он поднял глаза, но ничего не выгадал: взгляд уперся в начавшие наливаться груди.

Поэтому Ричи, как обычно и случалось с ним в минуты замешательства, нашел спасение в абсурде.

– Да. На свидание! – воскликнул он, упал перед Бев на колени. Протянул к ней сцепленные руки. – Пожалуйста, пойдем! Пожалуйста, пойдем! Я покончу с собой, если ты скажешь «нет»! Но ты не скажешь? Не скажешь?

– Ох, Ричи, с тобой не соскучишься. – Она снова засмеялась, но вроде бы и чуть покраснела? Если так, то стала еще прекраснее. – Поднимайся, не то тебя арестуют.

Он поднялся и вновь плюхнулся рядом с ней на скамейку. Почувствовал, как возвращается хладнокровие. Он твердо верил, что от дурачества всегда только польза, если вдруг голова пошла кругом.