Через какое-то время она возвращает платок.
– Спасибо вам.
– Господи, мэм, что случилось с вашей рукой? – Он берет ее руку, озабоченно смотрит.
Она тоже смотрит и видит прищемленные ногти: они попали под туалетный столик, прежде чем она завалила его на Тома. Воспоминание причиняет большую боль, чем сами ногти, и на том смех обрывается. Она убирает руку, но не рывком, мягко.
– Прищемила дверцей автомобиля в аэропорту, – отвечает она, думая о том, как и сколь часто она лгала о синяках, полученных от Тома, о синяках, полученных от отца. Это последний раз, последняя ложь? Если да, это прекрасно… так прекрасно, что даже не верится. Она думает о враче, который приходит к пациенту, смертельно больному раком, и говорит, что опухоль, если судить по рентгеновским снимкам, уменьшается. Мы понятия не имеем почему, но это так.
– Должно быть, чертовски больно, – сочувствует сосед.
– Я приняла аспирин. – Она вновь открывает журнал, развлекательный журнал, которым авиакомпания снабжает своих пассажиров, хотя сосед, вероятно, знает, что она уже дважды пролистала журнал.
– Куда направляетесь?
Она закрывает журнал, смотрит на соседа, улыбается.
– Вы очень милый, но мне не хочется разговаривать. Хорошо?
– Хорошо. – Он улыбается в ответ. – Но, если вы захотите выпить за эту большую утку на фюзеляже, когда мы прилетим в Бостон, я угощаю.
– Благодарю, мне нужно успеть на другой самолет.
– Да, гороскоп меня сегодня утром подвел. – Он открывает книгу. – Но вы так красиво смеетесь. В такой смех легко влюбиться.
Она в очередной раз открывает журнал, но смотрит на прищемленные ногти, а не на статью о красотах Нового Орлеана. Под ними лиловые синяки. Мысленно она слышит крик Тома, доносящийся сверху: «Я тебя убью, сука! Гребаная сука!» Она содрогается. Как от холода. Сука для Тома, сука для портних, которые напортачили перед важным показом и получили фирменный нагоняй в исполнении Беверли Роган, сука для отца задолго до того, как Том или бестолковые портнихи стали частью ее жизни.