– Обналичь чек побыстрее, – повторила Беверли, – пока он не додумался заморозить счета. А он додумается, можешь не сомневаться.

– Конечно, – кивнула Кей, – и если он это сделает, я пойду к этому сукину сыну с кнутом и пущу его в ход.

– Держись от него подальше, – резко бросила Беверли. – Он опасен, Кей. Поверь мне. Опасен, как… – «как мой отец», едва не сорвалось с губ, но произнесла она другие слова: – …как дикарь.

– Ладно. Не бери в голову. Поезжай, выполни свое обещание. И подумай о том, что будет дальше.

– Подумаю, – ответила Бев, но солгала. Ей и без того хватало, о чем подумать. Например, о случившемся тем летом, когда ей было одиннадцать. Или о том, как она учила Ричи Тозиера заставлять йо-йо «спать». Или о Голосах из сливной трубы. Или об увиденном ею, таком ужасе, что даже в тот момент, когда она обнимала Кей у серебристого борта урчащего «Грейхаунда», разум не позволял ей увидеть это вновь.

Теперь же, когда самолет с уткой на фюзеляже начинает долгий спуск к Бостону и его окрестностям, мыслями она вновь возвращается к тому лету… и к Стэну Урису… и к стихотворению, присланному на открытке без подписи… и к Голосам… и к тем нескольким секундам, когда она стояла глаза в глаза с чем-то, возможно, сверхъестественным.

Она наклоняется к иллюминатору, смотрит вниз и думает, что зло Тома – маленькое и жалкое в сравнении со злом, ожидающим ее в Дерри. В качестве компенсации… там, возможно, будет Билл… одно время одиннадцатилетняя девочка Беверли Марш любила Билла Денбро. Она помнит открытку с прекрасным стихотворением, написанным на обороте, и помнит, что когда-то знала, кто его написал. Нынче она этого не помнит, как не помнит в точности и само стихотворение… но думает, что написать его мог Билл. Да, вполне возможно, что написал стихотворение Заика Билл Денбро.