– Папа, – осипшим голосом прошептала она.

Он отвернулся от Беверли, на лице читалось крайнее недовольство дочерью (а такое случалось ой как часто), и начал мыть руки в окровавленной раковине.

– Господи, говори, девочка. Ты чертовски меня напугала. Ради бога, объясни, в чем дело?

Он мыл руки, она видела, что кровь запятнала серые штаны, там, где они терлись о край раковины, а если бы он коснулся лбом зеркала (их разделяли считаные дюймы), то кровь появилась бы и на его коже. Горло перехватило, Бев не могла произнести ни звука.

Он выключил воду, схватил полотенце, на котором расплылись два пятна от выплеснувшейся из раковины крови, начал вытирать руки. Она наблюдала, едва не теряя сознание, как он растирал кровь по большим костяшкам и линиям ладони. Она видела кровь, забирающуюся ему под ногти.

– Ну? Я жду. – Он бросил окровавленное полотенце на вешалку.

Кровь… везде была кровь… и ее отец эту кровь не видел.

– Папа… – Она понятия не имела, что скажет дальше, но отец ее оборвал.

– Ты меня тревожишь. Я уже боюсь, что ты никогда не повзрослеешь, Беверли. Ты где-то болтаешься, не хозяйничаешь по дому, не умеешь готовить, не умеешь шить. Половину времени ты витаешь в облаках, уткнувшись носом в книгу, а другую половину у тебя страхи и мигрени. Ты меня тревожишь.

Неожиданно он размахнулся и шлепнул ее по заду. Она вскрикнула, не отрывая взгляда от его глаз. Крошечная капелька крови зависла в его кустистой правой брови. «Если я буду смотреть на нее долго, то просто сойду с ума, и все это не будет иметь ровно никакого значения», – вдруг подумала Бев.

– Ты очень меня тревожишь. – Он ударил ее вновь, сильнее, по руке повыше локтя. Руку пронзила боль, а потом она онемела. На следующий день по ней расползся желтовато-лиловый синяк.

– Ужасно тревожишь. – Он ударил ее в живот. Не со всей силы, в последний момент сдержал удар, поэтому у Беверли не полностью перехватило дыхание. Она согнулась пополам, жадно хватая ртом воздух, на глазах навернулись слезы. Отец бесстрастно смотрел на нее, сунув в карманы окровавленные руки.

– Ты должна повзрослеть, Беверли. – Теперь голос стал добрым, прощающим. – Или нет?

Она кивнула. У нее болела голова. Она плакала, но молча. Если б зарыдала громко («малышка нюни распустила» – так называл это отец), он мог отделать ее по полной программе. Эл Марш прожил в Дерри всю жизнь и говорил тем, кто спрашивал (а иногда и тем, кто не спрашивал), что рассчитывает быть похороненным здесь, желательно в возрасте ста десяти лет. «Я вполне могу жить вечно, – говорил он Роджеру Арлетту, который раз в месяц подстригал ему волосы. – Пороков у меня нет».