Эвен Харстад поделился чудовищными подробностями о своем детстве в железных руках психопата Лоренца, а затем полностью признался во всех нападениях. Он уверял, что первый случай, который произошел три года назад, должен был стать единственным. Но когда он узнал, что сестра сдала дом, а стало быть, выставила напоказ трагедию его детства, в нем проснулась затаившаяся ярость – злость на тех отцов, которые отправили своих детей в свободное плавание.

Оказалось, удар Никласа попал в точку, он пробил череп Линда. После ареста тот не промолвил ни слова. Скорее всего, из-за повреждения мозга он онемел и, очевидно, считал, что так будет даже лучше.

По телу Никласа пробежал холодок, и он поплотнее запахнул пальто. Рана после операции еще побаливала. По иронии судьбы через два месяца после того, как он чуть не умер от потери крови, врачи в операционной раскрыли именно ту, едва поджившую рану. Линд действительно хорошо подготовился.

Карианне поднялась и отряхнула снег с колен.

– Это она, девочка, которая хотела проснуться в моем теле. В общем, ей это удалось. Последние двадцать пять лет она там была.

Никлас смотрел на надгробье Сульвейг Элвенес, женщины, которая носила ребенка Амунда Линда. Женщины, которую Линд убил. От отчаянья ему и действовать пришлось отчаянно.

– А теперь в твоем теле есть кусочек меня, – улыбнулся Никлас и сжал ее руку.

Эпилог

Эпилог

Она зачала ребенка не по своей воле, сопротивляясь изо всех сил, до тошноты. Неприязнь и отвращение к тому, кто рос внутри ее тела, со временем только усиливалась. Она никак не могла заставить себя полюбить его, появившегося из ненависти и вожделения.

Тело изменилось, она стала не похожа сама на себя и с отвращением смотрелась в зеркало. Когда эти изменения стали заметны всем, люди начали отпускать комментарии. Кто-то искренне поздравлял, кто-то осуждал и даже обвинял, но она отстранилась от всех.

Роды стали повторением насилия, очень болезненным событием, над которым она была не властна. Когда ребенка положили ей на живот, тепло маленького тельца смогло лишь растопить чувство отстраненности, но так и не пробудило в ней безусловную материнскую любовь.

Она была внимательной матерью, заботилась о том, чтобы ребенок был сухим и ухоженным, но во время кормления грудью она с грустью думала, что никогда не сможет его полюбить, хотя у них единая плоть и кровь. От стыда она отводила взгляд, избегала смотреть в глаза младенца, только тихо напевала себе под нос какую-то мелодию.

Когда ребенок научился ползать, общение с ним свелось к кормлению и смене подгузников. В остальном малыш рос один – у него было много игрушек, и он мог свободно ползать по всему дому, изучая мир. И только когда злые языки в городке начали поговаривать о том, что мальчик слишком плохо говорит для своего возраста, мать начала общаться с малышом. Она заявила, что ребенок молчит, потому что стесняется, а наедине с ней болтает без умолку. Если она замечала, что на них кто-нибудь смотрит, то брала сына за руку, чтобы доказать, как они близки. При этом ей приходилось сильно сжимать его руку, потому что сын отчаянно вырывался.