— Послушай, да ведь ты не слышал ни единого слова из того, что он сказал!

— Вздор! Я слышал все до единого слова!

— Так ведь он вовсе не говорил, что мы все, дескать, должны стать коммунистами! Ты вообще слышал, чтобы он хоть раз сказал "коммунизм"?

— Ну да, что он — с ума сошел?!

— Во-во! Просто он говорил, что мы, дескать, зря всю дорогу плюем на русских. Вот что он сказал, понял? А вовсе не то, что нам у них надо еще поучиться и что Россия — наше спасение!

— Ага, и ты еще говоришь, что он не имел в виду коммунизм?! Слушай, приятель, да ты, сдается, полный осел! Не отличишь, где голова, а где собственная задница, когда речь заходит о политике!

— Можно подумать, ты отличишь! Да я этих болтунов слушал побольше твоего!

— Слушать-то слушал, да что толку? Все равно ни черта не понял! Я, приятель, ихнего брата коммуниста за сто шагов чую! Ух, только носом поведу — вон он, подлец! Да если хочешь знать, у этих красных ублюдков даже на мисках штамп стоит — "Сделано в СССР"!

— Ой-ой, какой умный! А ты видел? Ну, скажи — видел? Так чего вешаешь лапшу на уши?

Разговоры, бесконечные, бессмысленные разговоры, которые могут длиться до утра… они сливались в какое-то навязчивое бормотание, в едва различимый для уха фон.

— Ни один черт не побьет Луиса, если хотите знать!

— Шутишь! А как насчет Уолкотта?

— Он мертвец. Луис сожрет его с потрохами, даже если он будет из штанов выпрыгивать, так-то!

— Чушь собачья! Твой Луис просто куча дерьма! Уолкотт имел его, и не раз. И сейчас запросто размажет его по стенке!

— Врешь! Просто тогда он был не в лучшей форме, вот и все! А когда он на высоте, так ему лучше под руку не попадаться! Никому, и твоему поганому Уолкотту тоже!

Потом вдруг наступила тишина, и она с удивлением поняла, что не слышит больше разговоров. Оказалось, она стоит на улице. Во всем огромном Гарлеме не оставалось ни единого уголка, куда бы она не заглянула… только улицы. И она принялась рыскать по городу. Было уже так поздно, что большинство окон домов были темны. Только уличные фонари кидали на тротуары слабый желтоватый свет. Вокруг стояла такая тишина, что слышно было только торопливое постукивание ее каблучков да один раз взвизгнули покрышки и чей-то хриплый голос завопил на нее, когда она, почти ничего не видя перед собой, вдруг решила перебежать улицу.

— Эй, придурок, куда прешь? — донеслось ей вслед, но она даже не обернулась.

Теперь она наблюдала… внимательно, очень осторожно она следила за идущими по улице людьми, вглядывалась в походку, в разворот плеч, в наклон головы, рассматривала их одежду. Она делала все это потому, что знала Джонни, как любой из нас знает самого себя, потому, что могла узнать его издалека, в любой одежде по одному-единственному жесту или только ему свойственной манере вскидывать голову.