Я не заметил ее приближения, и меня не было там, когда это произошло. Я вернулся в округ Роуан ради еще одних похорон, и отец сказал мне, что Долф умер с солнцем на лице. А потом воздел вверх руки и попросил простить его, но я не мог говорить. Я плакал, как ребенок.

Когда я вернулся в Нью-Йорк, то был уже не таким, как прежде. Днями. Неделями. Мне трижды снился белый олень, и каждый сон накатывал с еще большей силой, чем предыдущий. Рога зверя были гладкими, как слоновая кость, и золотой свет сиял между ними. Олень стоял на краю леса и ждал, что я последую за ним, но этого так и не произошло. Я был не в силах встретиться лицом к лицу с тем, что он хотел показать мне, боялся того, что лежало за жесткими черными деревьями.

Я как-то попытался объяснить этот сон Робин – всю заключенную в нем силу, то чувство благоговейного страха, которое чуть не до смерти душило меня, когда я вдруг замирал во тьме. Сказал ей, что это Долф пытается сказать мне что-то, или моя мать; но она лишь отмахнулась. Укутала меня покрепче и сказала: это означает, что добро во всем мире по-прежнему не стоит на месте. Ясно и четко. Я изо всех сил попытался поверить ей, но все равно оставалась некая пустая дыра во мне. Так что она сказала это еще раз, прошептала тем шепотом, который я так любил: «Добро не стоит на месте».

Но означало это нечто совсем другое.

Все-таки было что-то там за этими деревьями – какое-то тайное место, – и, по-моему, я знал, что могу там найти.

Когда моя мать убила себя, она убила и мое детство тоже. Забрала с собой волшебство. Это оказалось уж слишком для меня, чтобы простить, слишком уж все это было разрушительно – при отсутствии прощения меня целых двадцать лет переполнял один только гнев, – и лишь теперь я начинал понимать. Да, она сделала то, что сделала, но ее единственным грехом была слабость, как и у моего отца; и хотя негативные последствия его неблаговидных поступков оказались просто невероятными, сам по себе грех – это то, чему, к собственному несчастью, подвержен любой живой человек. Именно это и пытался донести до меня Долф, и теперь я знал, что высказал он это мне не только ради моего отца, но и ради меня самого. Со слабости моего отца и начался гнев, именно это и привело в движение тот осколок стекла, который теперь с каждым днем давал знать о себе все меньше и меньше. Так что я обнял свою любимую женщину покрепче и сказал себе, что в следующий раз, когда мне приснится этот сон, я последую за этой вспышкой белого. Пройду темной тропой и увижу то, что боюсь увидеть.