Он выбрался из машины и пошел по аллее. Обмирая от ужаса, Джейкоб двинулся следом.

Он понял. Все понял, едва переступил порог. За конторкой стояла женщина в больничной униформе, растрафареченной Микки-Маусами.

– Доброе утро, мистер Авельсон, – улыбнулась она.

Сэм кивнул, и Джейкоб все понял.

Шибало хлоркой. Джейкоб посмотрел на отца, который неловко расписывался в формуляре. Почему он это делает? Зачем вообще это затеял? Он ведь никогда не был эгоистом. Наоборот. Сэм отдавал, отдавал, отдавал. Жаловал всех добротою; не жаловался. Может, неким извращенным манером щедрость эта обращалась и на него самого? Тогда это невообразимый эгоизм.

– Распишись. – Сэм подал ему формуляр. Подпись – Авельсон.

И как расписаться? Тоже врать, что ли? Джейкоб поставил свое настоящее имя.

Он понял. И все равно шагал за Сэмом по коридору – растрескавшиеся плитки пола, серые стены в засохших потеках краски. Приоткрытые двери каморок на две кровати. Засаленные половики, тонкие одеяла. Детский рисунок на стене лишь подчеркивает мертвенность виниловых обоев. В вазе увядшие подсолнухи, воды на палец, замшелая гниль. Сердце ныло, боль разрасталась. Неужто нельзя было что-нибудь получше? Наверняка ведь можно было.

Тусклый свет в конце коридора. КОМНАТА ОТДЫХА.

Мужчины и женщины. Читают, дремлют, играют в шашки. Халаты, заляпанные соусом. Тапочки. Все нечетко, словно в парной. Рыхлые тела, дрожащие руки, мутные глаза. Плоды многолетнего лечения.

В подавляющем большинстве взгляды уставлены в телевизор. Идет ток-шоу.

Весь персонал – две кряжистые латиноамериканки в розовой униформе (сердечки, белые кошечки). Тоже смотрят передачу. Обернулись. Одна улыбнулась:

– Она в саду.

– Спасибо.

Джейкоб понял, однако онемело шел сквозь ряды безумцев, чувствуя их взгляды. Пустые и бессмысленные, даже они его осуждали. Его, кто никогда не навещает.

Так называемый сад был бетонированным двором: розовый цемент, расчерченный под плиты, пластиковые шпалеры, увитые звездчатым жасмином, цветочные кадки из магазина хозтоваров. Частокол железной ограды высотой футов десять. Неужели кто-нибудь пытался сбежать?

В углу приютилось единственное живое дерево – устрашающе корявая смоковница, усыпавшая ягодами бетон, выпустила длинные щупальца тени.

Она сидела на железной скамье, изъеденной ржавчиной.

Волосы ломкие, поседели. Кто-то озаботился их расчесать и зашпилить девчачьей заколкой – божьей коровкой. Черепашья шея и тело-квашня оскорбляли облик той, что жила в его памяти. А вот жилистые руки и ярко-зеленые глаза остались прежними.