— Да, — говорит она, дрожащим голосом. — Это он. Это Фин. Он жив. Посмотрите на него! Он жив.

69

69

Он жив. Фин жив. Мое сердце трепещет, голова идет кругом. Он красив, как черт. Вы только посмотрите на него, на его загар, на его форму сафари-гида, на его ухмылку от уха до уха. Вот он сидит в джипе где-то в Африке, и ему нет дела до остального мира. Держу пари, он никогда не думает обо мне, держу пари, он никогда не думает ни о ком из нас. Особенно о тебе, Серенити. Особенно о тебе. Он не интересовался тобой, когда ты жила в нашем доме. Ты вряд ли будешь интересна ему сейчас.

Люси явно лгала, говоря, что они все время говорили о тебе, пока вы жили во Франции. Фину дети до лампочки. Он не «семейный парень». Он сам себе хозяин. Он одиночка. Единственный раз, когда мне удалось вывести его из себя, это когда мы с ним в первый раз попробовали кислоту. Тогда мы держались за руки, и я почувствовал, как он переходит в меня, как я становлюсь Фином. Конечно, он не стал мной — кто бы захотел стать мной? Но я им стал. Я, бывало, при первой возможности писал это по всему дому. Это мои молчаливые крики в углах, уголках и закоулках. «Я — ФИН».

Но как я мог быть Фином, когда Фин своим существованием постоянно напоминал мне о том, что я не Фин? Мотал ли он головой, отбрасывая от глаз челку, пожимал ли плечами, обводил задумчивым взглядом пустую комнату, или медленно переворачивал страницу культового романа.

Это началось как приворотное зелье. Оно было призвано заставить его полюбить меня. Но оно не сработало. А лишь подорвало его силы. Сделало слабее. Отняло красоту. И чем слабее становился он, тем сильнее становился я. Но я продолжал давать ему настойку. Не для того, чтобы его убить, это никогда не входило в мои намерения, а просто приглушить его свет, чтобы я сам мог сиять чуть ярче. И в тот вечер, вечер тридцатилетия Берди, когда Люси сказала мне, что Фин был отцом ее ребенка, я вошел в его комнату, чтобы его убить.

Но когда он приказал мне развязать его, я сказал:

— Только если ты дашь мне поцеловать тебя.

И я поцеловал его. Его рука была привязана к батарее отопления, он едва мог пошевелиться, и я поцеловал его в губы, в лицо. Он не сопротивлялся. Он позволил мне это сделать. Я долго целовал его, почти минуту. Я касался пальцем его губ, я трогал его волосы, я делал все, о чем мечтал, с первой же минуты, когда он вошел в наш дом, когда мне было одиннадцать лет, когда я не знал, что мне захочется кого-нибудь поцеловать.

Я ждал, что он оттолкнет меня. Но он не оттолкнул. Он был послушным.