— Умоляю тебя, Фернан, перестань мотаться туда-сюда! Равинель остановился перед окном, отодвинул штору. Туман на улице сгущался. Он был желтого цвета вокруг фонарей на набережной и какого-то зеленоватого — вокруг газовых рожков, освещавших улицу. Иногда он образовывал клубы, похожие на густой дым, а иногда рассыпался водяной пылью, блестящими капельками моросящего дождя. Время от времени в разрывах тумана можно было разглядеть носовую часть грузовоза «Смолен» с освещенными иллюминаторами. Пока Равинель оставался неподвижен, можно было услышать отрывки музыки с игравшего на судне патефона. Каждый отрывок длился примерно три минуты. Затем следовала короткая пауза, во время которой, вероятно, переворачивали пластинку. И снова музыка…

— Опасно! — заметил Равинель. — А что, если кто-нибудь с корабля увидит, как Мирей войдет сюда!

— Да брось ты! — возразила Люсьена. — Она всегда так предусмотрительна… И потом, это же иностранцы! Ну что они смогут рассказать?

Равинель рукавом вытер стекло, запотевшее от его дыхания. Устремив взгляд поверх ограды палисадника, он видел с левой стороны прерывистую линию тусклых огоньков и какие-то причудливые созвездия красных и зеленых огней. Красные напоминали мерцающее пламя свечей, зажженных в глубине храма, а зеленые фосфоресцировали подобно светлячкам. Равинель без труда узнал изгиб набережной Фосс, семафор старого вокзала Бурс, сигнальный фонарь, подвешенный на цепях, которыми ночью перегораживали въезд на причал, и стояночные огни стоявших у причала судов «Канталь», «Кассар» и «Смолен». Справа начиналась набережная Эрнеста Рено. Свет газового рожка тускло отражался на рельсах и на мокрой булыжной мостовой. На борту «Смолена» патефон продолжал играть венские вальсы.

— Может быть, она возьмет такси, чтобы доехать хотя бы до угла улицы? — сказала вдруг Люсьена.

Равинель поправил штору и обернулся.

— Вряд ли, для этого она слишком экономна, — проворчал он.

Вновь воцарилась тишина, и Равинель опять принялся ходить взад и вперед по комнате. Одиннадцать шагов от окна до двери, одиннадцать — обратно. Люсьена делала себе маникюр, время от времени поднимая руку вверх, к свету, и медленно поворачивая ее, словно какую-то драгоценность. Сама она сидела в пальто, но настояла на том, чтобы он отстегнул воротничок и снял галстук, надел домашний халат и шлепанцы. «Ты же только что вернулся, усталый. И переоделся перед ужином, чтобы чувствовать себя уютно… Неужели ты не понимаешь?»

Он понимал. Он понимал все даже слишком хорошо, с какой-то безнадежной ясностью. Итак, Люсьена предусмотрела все. Он хотел было вынуть из буфета скатерть, но она опять одернула его своим хриплым повелительным голосом: