— Ну, я очень рад, — сказал Ковалич. — Все ваши отказывались пить со мной кофе.

— А кто еще арестован?

— Многие. Огнен Прица, Отокар Кершовани, Иван Рихтман.

— Рихтман, как вам известно, уже не считается нашим...

— Ну, знаете ли, это только для вас важно, левый он или правый. Для нас он коммунист. Просто коммунист, иудейского к тому же вероисповедания.

— Раньше, сколько я помню, вероисповедание, точнее национальность, вас не интересовало.

— Так то же раньше, — улыбнулся Ковалич. — А старое, по вашей формуле, враг нового.

— Если бы немцы уже вошли в Загреб, меня, вероятно, допрашивал бы гестаповец?

— Почему? — Ковалич закурил. — Арестованных французских коммунистов великолепно допрашивают офицеры маршала Петэна.

— А кто стал нашим Петэном?

— Хочется узнать?

— Очень.

— Вы от природы любопытны, или это качество пришло к вам в тюрьмах?

— Почему вы считаете, что любопытство приобретается в тюрьмах? — удивился Аджия.

— Это понятно почему, — с готовностью ответил Ковалич. — Всякого рода изоляция, оторванность от мира, от живых событий рождают в человеке особые, новые, я бы сказал, качества. У одних развиваются угрюмость, апатия, отрешенность; другие же, подобные в своей душевной структуре вам, становятся любопытными, как дети. Это естественная реакция на тишину, жесткий режим и постоянную неизвестность.

— Значит, тюрьма — благо для человечества, — заметил Аджия. — Любопытство, по-моему, первый импульс гениальности. Между словом «любопытно» и понятием «любопытство» — дистанция огромная, согласитесь...

— Соглашаюсь, — улыбнулся Ковалич. — И благодарю за комплимент, поскольку считаю себя причисленным к тем, кто не просто задвигает тюремные засовы, но и приносит этим благо человечеству.

— Я могу взглянуть на ордер о моем аресте?

— Господь с вами, — Ковалич затушил сигарету. — Какой ордер? Эти времена кончились! То было в прежней Югославии, а в нынешней Хорватии все будет по-иному!

— Как у Гитлера?