— И вы не предполагали? — спрашивает инженер Карсавин, глава нашей делегации.

— Нет, — отвечаю я. — Мне не приходило в голову...

Понятно, и в ресторане, украшенном согласно моде всякой всячиной из меди — канделябрами, гонгами, фонариками, великанской кофейной мельницей на полке, — передо мной неотступно слезится обрызганный дождем гранит. Там, на окраине города, на кладбище Сент Анж, у памятника под большими деревьями зябко, сыро. Смешливый инженер ленинградец Толя Банников и Серж Лакретель — здешний ветеран Сопротивления — держат венок. Оба в черных пальто, нахохлившиеся, вдруг очень похожие. Кто-то из наших хватает меня за рукав, показывает имя на граните: «Смотрите, ваш однофамилец!»

Я читал имена с самого верха гранитной плиты, как начинают страницу книги. Имена, которые я не знал, не успел узнать, когда они были живы, эти мои товарищи по последнему, очень короткому плену. «Василий Астафьев, Жорж Бернэ, Янис Берзин, Сурен Ваграмян...» Сурен копал землю рядом со мной, тощий, узкогрудый, рано поседевший. Он громко кашлял... И вдруг — «ваш однофамилец!» Не могу сказать, что я ждал этого. Но во мне была какая-то зыбкая боль, похожая на ожидание. Внизу, в предпоследней строке, я нашел себя. «Мишель Максимофф!» — крикнула мне серая, с зеленоватыми прожилками плита, крикнула и оглушила...

Чернявый низенький официант-сицилиец накладывает мне куски жаркого с особой щедростью. Миску с брюссельской капустой он подвигает ко мне. Похоже, я становлюсь героем дня. Сицилиец излучает восторг и даже благоговение. Он взирает на меня, как на воскресшего из мертвых, и, наверное, призывает в свидетели своего, чтимого в родной деревне, святого патрона. Разумеется, расспрашивать Ринальдо не станет. Он еще новичок, едва выучивший сотню французских слов.

— Во-первых, — говорю я Карсавину, — я понятия не имел, что они тут соорудили памятник... Отыскали тела, перенесли...

Сейчас, за столом, за жарким, за четвертинками слабого кисловатого мозельского, легко поверить, что Мишель Максимофф на надгробном камне почудился мне, почудился в слоях тумана, застоявшихся в аллеях кладбища Сент Анж.

— Вы обратились к Лакретелю? — говорит Карсавин. — Надо же немедленно стереть!

Карсавин моложав, элегантно одет. Узкий галстук неярок, но запоминается. Карсавин ничего не упускает из вида, всегда знает, как надо поступить. Прежде партизан, как и я, сын питерского кузнеца, он мог бы быть прекрасным дипломатом, если бы не увлекся телемеханикой.

— Сто лет будете жить, — гудит профессор Репников, мой визави. До сих пор самым приметным человеком в нашей группе был он, — благодаря длинной, шелковистой, истинно русской бороде.