За два квартала до дома, где живут мои клиентки, звонит мой телефон. На дисплее высвечивается номер мамы.
Я отвечаю не сразу – смотрю на маленькое круглое фото моей улыбающейся мамы.
Через пять дней я поеду домой на День благодарения и увижу ее, напоминаю я себе.
Но не ответить на звонок мамы я не могу.
Как всегда, я ощущаю тяжкий груз чувства вины.
– Привет, мам. Все хорошо? – спрашиваю я.
– Все замечательно, родная. Просто хотела услышать твой голос.
Я представляю ее в кухне дома на окраине Филадельфии, где я выросла. Она помешивает на плите подливку – они ужинают рано, и в пятницу меню всегда одно и то же – жареное мясо с картофельным пюре, – потом откупоривает бутылочку «Зинфанделя», собираясь побаловать себя бокалом вина, который она неизменно выпивает вечером в выходные.
Маленькое окошко над раковиной занавешено желтыми шторами, на ручке духовки висит кухонное полотенце с изображением скалки, на которой написано: «Катай и радуйся». Цветастые обои в некоторых местах отходят по швам; в нижней части холодильника вмятина: отец пнул с досады, когда «Орлы»[1] проиграли в решающем матче.
Он у меня страховой агент, и к его возвращению домой с работы ужин будет готов. Мама чмокнет его в щеку. Они позовут к столу мою сестру Бекки, помогут ей нарезать мясо.
– Сегодня утром Бекки сама застегнула молнию на куртке, – сообщает мама. – Без посторонней помощи.
Бекки на шесть лет моложе меня, ей двадцать два.
– Фантастика, – комментирую я.
Порой я жалею, что живу далеко от отчего дома и не имею возможности помогать родителям. А иногда я думаю об этом с облегчением, и мне ужасно стыдно за себя.
– Послушай, давай я позже перезвоню? – продолжаю я. – На работу бегу.
– О, тебя наняли еще на одно шоу? – мгновенно оживляется мама.
Я медлю с ответом.
Я не могу сказать ей правду и потому выпаливаю:
– Да, только это небольшая постановка. Скорее всего, даже не получит освещения в прессе. Но грим там довольно сложный, нешаблонный.
– Я горжусь тобой, – говорит мама. – Жду не дождусь, когда услышу обо всем на следующей неделе.