А иначе разве столь отчаянно Игорь Ильич любил бы Алину, свою внучку? А иначе разве столь отъявленно ненавидел бы ее, Настю?

«Ягуар» свернул с дороги в глухой, бесфонарный двор. Испуганные тени жались по темным углам, тускло светились бессонные окна в вышине дома.

Синяя «шестерка», с прилежной незаметностью скользившая по ночным улицам, благоразумно притормозила на набережной.

Погасли фары, глухо стукнула водительская дверь. Заскрипели шаги по дворовому гравию. Тихо!

Лифт, естественно, не работал… Настя поднялась по грязной темной лестнице, брезгливо касаясь перчаткой липких перил.

Отыскала нужную квартиру — обшарпанная дверь, лишаи обвалившейся штукатурки. Сладковатая тревожная вонь.

И еще — тишина, немая, беспросветная тишина, ни звука из-за глухой, в наплывах старой краски двери.

Глубокая ночь, предрассветный тихий час.

Настя надавила звонок — ни звука, ни шороха, ни движения в ответ.

Она легонько толкнула дверь — та приглашающе отворилась с глухим, леденящим душу скрипом.

«Есть тут кто?» — шагнула в темноту, морща нос от сладковатого, вызывающего тошноту запаха.

Из комнаты в темную прихожую пробивался омерзительно тусклый свет.

«Есть тут кто?» — повторила девушка, напряженно задержав дыхание.

Приоткрыв дверь, заглянула в комнату…

Она сразу узнала эту шею с тонкой косицей давно не стриженных волос. И этот свитер — она подарила его ему на день рождения. Когда-то очень давно. В прошлой жизни. В его прошлой жизни.

Он лежал, скорчившись у стены. Мертво лежал, неподвижно, трупообразно.

«Вадим!» Она присела возле него на корточки. Не снимая перчаток, осторожно коснулась плеча.

Но он глубоко спал, ничего не слыша, ничего не замечая.

Спал с открытыми глазами, невидяще уставившись игольчатыми зрачками в окружающий сумрак.

И когда тяжелый затеклый холод, пробравшись сквозь кожу перчатки, достиг ее ладони, рука мгновенно онемела до самого локтя, словно заразилась смертным хладом. Тяжелый сладковатый дух дурманил голову, забивал ноздри.