Во время интервью, когда ее спрашивают о поклонниках, она улыбается чуть усталой, но бесконечно милой улыбкой — неожиданно темнеет синий диск радужки, выплескивается ярким светом из густоты вспушенных ресниц, а возле рта прорезываются две морщинки, похожие на две милейшие запятые. Настя отвечает чуть смущенной улыбкой (о, это обаяние, о. приманка экранной женственности!):

— Я ведь журналист. Это моя работа…

Ею интересуются всегда, постоянно, все подряд. Эти люди вообще куда меньше заняты смыслом своей жизни, чем перипетиями ее личных обстоятельств. Почему? Потому что она — звезда.

— Сначала репортаж из женской колонии, потом — материал о семейном насилии, — предлагает Антон Протасов. — Подводочку я набросаю…

Настя не отвечает ему категорическим «нет», не хмурится, не обрывает гневно — ничего такого. Она только смотрит, улыбаясь протяжно и нежно, может быть, чуть укоризненно, но не сердито. Хотя ее губы сомкнуты, Антон интуитивно ловит взбухшее в воздухе решительное «нет», чтобы в следующую секунду сдаться без боя:

— Конечно, ты права… Да, я осел! Конечно, сначала — семейное насилие, а потом женская колония… Как я сразу не догадался! У тебя железная логика, Настя… Ведь сначала творится насилие в семье, а потом женщины сами решаются на насилие, бунтуя против действительности… Слушай, это неплохая подводка! А? Шикарно!

Протасов понимает ее без слов, как собака. Они работают вместе уже два года, и он прекрасно знает, что от него требуется, — а иначе не вкалывал бы в прайм-таймовых новостях, прозябал бы на каком-нибудь убогом дециметре, на грошовом окладе, перебирал местечковые новости. В телевизионных кулуарах болтают, что с Плотниковой сработаться не просто, но зато она «своих не сдает». Телевизионное начальство тебя не схавает, будь спок, пока ты нужен ей лично, говорят. Вообще, говорят, ты нужен телевидению, только пока ты нужен Плотниковой. И не иначе.

И не дай бог тебе диктовать собственную волю или проповедовать свои взгляды, этот номер не пройдет. Только сама ведущая знает, о чем пойдет разговор в ее вечерней программе. И главное — каким образом он пойдет. Может быть, на подводке к сюжету из колонии ее глаза станут печальными, соленая влажность вспухнет под розовым веком, подчеркнутая ярким студийным светом. Или улыбка заискрится материнской теплотой, когда она станет читать с монитора текст о художественной самодеятельности детей-олигофренов…

Однако зритель, где бы он ни был, — на Камчатке или в Калининграде, в субполярной области или в пустынной южной степи — прошепчет влюбленно, любуясь своим телевизорным, домашним божеством: