— Жак Кристен, — сказал он. — Родился двадцать второго января тысяча девятьсот двадцатого года.

— Ну и что?

— Он худощав, светловолос. Играет на скрипке.

— Я начинаю понимать, — сказал Мартин. — Продолжай…

Я вертела в руках одну из фотографий. Молодой человек был очень красив, особенно вполоборота. Кристен был молод, но выглядел он неухоженным, даже запущенным. После 1945 года я встречала в Бразилии немцев, выглядевших именно так. А Франк тем временем излагал свой план.

— Я привезу его сюда в любую минуту, — уверенно говорил он. — У меня уже заготовлена для него целая история. Если я докажу ему, что в его собственных интересах занять чье-то место, он согласится.

— Чье-то место? — спросила я.

Я все еще не могла догадаться, куда он клонит. И тогда Мартин раздраженно объяснил:

— Франк намерен сфабриковать лже-Мартина фон Клауса… Теоретически это довольно соблазнительно. Но на самом деле затея твоя не выдерживает критики, дорогой мой Франк. Послушай, ты же их знаешь! Ты думаешь, что их можно будет обвести вокруг пальца с первым попавшимся?

— Да, — ответил Франк. — Прекрасно можно. Что они о вас знают?

Я устала, устала в который раз выслушивать одни и те же аргументы. В течение многих недель, мучительных недель, велись эти бесконечные разговоры. Мартин утверждал, что его неминуемо со дня на день должны опознать, что для этого у них есть все возможности. Франк утверждал обратное. Мне достаточно перелистать свой дневник. Уж не знаю, сколько раз я записывала их разговоры. Когда же Мартин не опровергает доказательств Франка, он начинает меня убеждать, что «потенциально» (это его слово) он уже мертв. Если же я не отвечаю ему, он продолжает говорить, расхаживая взад-вперед по комнате. Он потенциально мертв. Можно подумать, его самолюбию льстит, что он приговорен к смерти. И, исходя из этого, мы должны быть особенно к нему внимательны. Каждый его каприз становится его последним капризом, каждое желание — последним желанием, каждый день — последним днем… Если я не сошла с ума за это время, то, верно, потому, что обладаю особой живучестью. Долгими вечерами я наблюдала, как они, сидя напротив, вечно дымя, один своей сигарой, другой — сигаретой, выдвигают по очереди свои аргументы, как шахматисты — шахматные фигуры. Целыми вечерами, я не преувеличиваю. Когда же Франк и я больше не выдерживали, когда у нас уже не было сил, когда нас буквально начинало тошнить, Мартин брал скрипку и играл «Юмореску». А я постепенно начала его ненавидеть. Я никогда не спрашиваю себя: не дошел ли и Франк, несмотря на всю свою преданность, до предела? Иначе почему ему пришла в голову эта нелепая мысль привезти незнакомца и заставить его играть роль Мартина?