– О да, Линд действительно ненавидит женщин, – горько усмехнулась она. – В этом я имела возможность убедиться на собственном опыте. За все время неволи я получила один раз кусок хлеба и дважды кружку воды. Хорошо хоть рядом была бочка с этой вашей ужасной капустой… Меня держали на цепи, раздетой. А вчера вечером Бэнвилл, то есть Линд, спустился вниз злой как тысяча чертей и, ни слова ни говоря, принялся пинать меня ногами! Кажется, у него случилась какая-то неприятность. Была сильная боль, но ещё сильнее был страх. – Эмилия передёрнулась и натянула одеяло до самого подбородка. – Это не человек, а какой-то сгусток зла. Он избивал меня, не произнося ни единого слова, и впал в такое ожесточение, что если бы не владелец дома, доктор, вероятно, забил бы меня до смерти. Кстати, хозяин – довольно высокий человек с хмурым лицом – единственный не мучил меня. Это он дал мне хлеб и воду.

Мадемуазель осторожно дотронулась до заклеенной брови.

– Вы видели, Эраст, как Линд меня отделал. Мерзавец! И, главное; совершенно ни за что!

– Разозлился, когда узнал, что лишился двух своих помощников, – пояснил я. – Господин Фандорин одного из них убил, а другого передал полиции.

– Жалко, Эраст, что вы не убили обоих, – сказала она, шмыгнув носом и смахнув с ресницы злую слезу. – Эти немцы были настоящие скоты. Которого из них вы прикончили – такого, с оттопыренными ушами, или веснушчатого?

– Веснушчатого, – ответил Эраст Петрович. А я не успел рассмотреть ни того, ни другого – ведь в подворотне было темно.

– Ничего, – заметил я. – Зато теперь доктор остался в полном одиночестве.

Фандорин скептически поджал губы:

– Вряд ли. Кто-то ведь ещё стережёт мальчика. Если бедный ребёнок ещё жив…

– О, малыш жив, я в этом уверена! – воскликнула мадемуазель. – Во всяком случае, вчера вечером был ещё жив. Когда хозяин оттащил от меня рассвирепевшего Бэнвилла, я слышала, как тот прорычал: «Если бы не камень, я бы послал ему головы обоих – и мальчишки и бабы» Думаю, Эраст, он имел в виду вас.

– Слава Богу! – вырвалось у меня.

Я обернулся на висевшую в углу иконку Николая Угодника и перекрестился. Михаил Георгиевич жив, надежда остаётся!

Однако был ещё один вопрос, который терзал меня. О таком не спрашивают, а спросив, не имеют права рассчитывать на ответ. И всё же я решился:

– Скажите, они… они… совершали над вами насилие? Для ясности я произнёс эти слова по-французски. Благодарение Богу, Эмилия не оскорбилась – напротив, печально улыбнулась:

– Да, Атанас, они совершали надо мной насилие, как вы могли бы заметить по моим синякам и шишкам. Единственное утешение, что это было не то насилие, которое, очевидно, имеете в виду вы. Эти господа, вероятно, предпочли бы наложить на себя руки, чем вступить в физиологические отношения с женщиной.