– С ней встречался только я и Идзуцу. Мы немедленно направляемся в отделение.

– Фотографий у меня нет. Они были уничтожены. Если поискать, то, может быть, найдутся. Но на это уйдет время.

– Вы помните ее лицо?

– Откуда я знаю! Я и видел-то ее всего пару раз…

Прошло время. Зная жизнь Асуки, трудно представить, чтобы она была такой, как раньше.

– Как бы то ни было, – начал Тодороки, – если ее нет в отделении, то и ладно. Если мои предположения безосновательны, то еще лучше. Поэтому, прошу вас, пожалуйста, поищите ее.

– У твоей версии есть неопровержимые доказательства?

– Нет.

«Голос у Тодороки ровный. Он человек без амбиций. При этом у него есть какая-то странная проницательность. И это раздражает. Он всегда мне не нравился. Что-то есть в нем неприятное. Только в нем. В единственном человеке, который, обращаясь к Хасэбэ, до самого конца не называл его Хасэко и который тем не менее добился признания со стороны Хасэбэ…»

– Понял, – рычащим голосом ответил Цуруку. – Я немедленно дам распоряжение. – И еще: у заднего входа в отделение караулят газетчики. Заходи как ни в чем не бывало с парадного входа.

Цуруку нажал отбой. Телефон тут же зазвонил снова. В третий раз.

– Папа?

У Цуруку чуть не подкосились ноги.

– …Ты где?

– Я… в общем, когда я вышла из школы…

– Ладно, это неважно. Позвони маме, скажи, чтобы она встретила тебя.

– А фортепиано?

– Выходной. Сегодня выходной.

– Ур-ра! – прозвучал в трубке радостный голос.

– Ладно, давай, живо звони маме! Если кто-то другой будет тебя окликать, не отвечай. Не иди ни за кем, кроме мамы.