Я поднял взгляд на Иисуса, державшего раскрытые ладони над золотой скинией.

— В восемь лет, — прошептал я. — Объясни зачем?

Я не могу.

Не можешь или не объяснишь?

Нет ответа. С лучшими из них Господь может помолчать.

Ты позволяешь явиться в этот мир ребенку, даешь ему восемь лет жизни. Позволяешь, чтобы его похитили, две недели, триста тридцать часов, девятнадцать тысяч восемьсот долгих минут пытали, морили голодом, насиловали. И затем последнее, что он видит, — лица чудовищ, которые пронзают сталью ему сердце, срезают с лица плоть и перерезают горло в ванне. К чему все это?

— К чему ты все это устроил? — громко спросил я. Гулкое эхо отразилось от каменных стен.

Тишина.

— Зачем? — прошептал я.

Опять тишина.

— Нет ответа, будь он проклят. Так, что ль?

Не богохульствуй. Ты в церкви.

Теперь я знал, что голос, говорящий у меня в голове, принадлежит не Богу, а, может быть, моей маме или какой-нибудь покойной монахине, но что-то мне с трудом верилось, чтобы Господь Бог вникал в технические подробности бытия, когда мы все так в этом нуждаемся.

Но опять-таки, откуда мне знать? Может быть, если он все-таки существует, то так же мелочен и ничтожен, как и все мы.

Если так, то это вовсе не тот Бог, за которым я бы мог последовать.

И все же я сидел на скамье, не в силах уйти.

Я верю в Бога потому… потому что что?

Доказательством существования Бога мне всегда казался талант — то, с чем родились Ван Гог, Майкл Джордан, Стивен Хокинг, Дилан Томас. И любовь.

Ну, хорошо, я в тебя верю. Но не уверен, что ты мне нравишься.

Это — дело твое.