Так вот, я подошел к нему и сказал: «Ты кажешься мне знакомым. Не ты ли прославленный боец по прозвищу Терьер?» Сказал я это, как вы понимаете, с самым восхищенным видом. Парень посмотрел на меня вроде как с подозрением, но после заулыбался. «Да уж, – говорит. – Давненько меня никто этим именем не называл!»

Повторюсь, но скажу: он очень переменился. Голос у него стал очень мощный и гулкий: сразу видно, привык человек настаивать на своем. Мы с ним выпили, закусили, возобновили знакомство. Терьер мне сказал, что по-настоящему его зовут Уилки Грэйвз. Папаша же помер несколько лет назад, я и спрашивать не стал отчего. И до самого конца разговора так и не всплыло, чем он теперь на жизнь зарабатывает. Я не решился спросить – мало ли, думаю, вдруг он до сих пор связан с боями и азартной игрой, а я ни в то ни в другое больше ввязываться не хотел. Вместо этого мы с ним заговорили про дрек. Я показал Уилки книги, буклеты и всякую мелочевку, что у меня была при себе. Он очень заинтересовался, рассказал про другие предметы дрека, которые повидал. Помнится, купил у меня страницу старой газеты… Хоть что-то я в тот день продал, и то хлеба кусок!

Потом мы оба ушли каждый к себе, и лишь на следующий день я увидел, как он перед гостиницей готовил в путь свой фургон. Тогда и выяснилось, чем он занимается. – Пип посмотрел на Бродгёрдла, который всю его речь так и просидел с выражением презрительного безразличия на лице. – Уилки держал в руках ящик с едой. В нем были бутылки с водой, куски хлеба, пригоршня яблок. Пока мы с ним болтали, он открыл запертую дверцу фургона и поставил ящик внутрь, на пол. Там сидели три женщины и двое мужчин – все закованные в цепи. Грэйвз увидел, как у меня рожа вытянулась, глядит этак насмешливо, а у меня язык парализовало. Наконец спрашиваю с надеждой: «Так ты преступников подрядился возить?..»

«Преступников? – криво улыбается Уилки. – Нет, Пип, я не шериф». Мой ужас, конечно, от него не укрылся. Смотрит он на меня, а потом как захохочет, смех был громким и глубоким, будто шел из бочки! «Значит, ты смотрел, как мальчишку собаки рвут, и в ус себе не дул, а теперь при виде нескольких рабов на цепи чистоплюйство нападает? Право же, странное у тебя понятие о правильном и неправильном, Энтвисл…»

Ропот на скамьях парламентариев сделался громче, в голосах звучали гнев, ужас, неверие. Пип слушал, грустно качая головой.

– Что я мог сказать ему? – продолжал он. – Уилки был прав от первого до последнего слова. Вот я и стоял молча. Грэйвз жизнерадостно помахал мне на прощание, запер фургон, взобрался на передок и покатил вон из города…