– Да, да, – говорил Вовка, – ты пришел. Хорошо, что пришел. Я слышал, что ты в институте учился. Молодец. Ты в писателях, говорят?
Он подставил ухо.
– Да, – закричал я, – пишу!
– Говорят, ты в писателях? – повторил он свой вопрос, и я понял, что он не слышит меня. – Какой институт, говоришь?
– Литературный! – отчаянно закричал я в самую дырку уха.
Мать подошла, взяла его голову и опять прокричала пронзительным тоненьким голосом в самое ухо:
– Он говорит: литературный! Он в писателях!
– Ага, aгa, – удовлетворенно и весело кивнул головой Вовка. – Хорошо… молодчина. А мама твоя здорова?
– Да! – закричал я и одновременно качнул его руку сверху вниз утвердительно, давая понять, что это значит «да».
– А дед Семерик?
– Нет! Умер!
– Дед Семерик умер! – прежним способом прокричала мать, и ее-то Вовка услышал.
– Что ты? Так дед Семерик умер?… – протянул Вовка. – Я не знал… Так-так. Ну, за тебя я рад. Я вот, как видишь. Совсем неподвижным был, но сейчас вроде отхожу, сижу вот. Слуховой аппарат не идет, у меня там одна ниточка нерва осталась.
– Да, да! – закричал я, помогая себе рукой, я держался за его руку, как за единственный канал связи, сидел рядом, слишком прижимаясь к этому неподвижному, рыхлому телу, и лицо было рядом, но я не узнавал, совершенно не узнавал его, только голос и манера говорить чуть-чуть напоминали Вовку прежнего.
Мать оставила нас, ушла к печке. Стараясь произносить слова максимально четко, я закричал Вовке в ухо:
– Из-ви-ни меня! За орех на базаре, помнишь?
– Да, да, – сказал он, – такие-то дела. Ты молодчина.