Сам Юрий Маркович до конца оставался красивым мужчиной, хотя, судя по «Дневнику», воспринимал себя крайне критично: ему не верится при взгляде в зеркало (цитирую), «что можно так износить свой земной образ». На самом деле, дай бог каждому в 74 года обладать таким земным образом. Во многом это было заслугой его жены Аллы, Аллы Григорьевны. Их брак продолжался четверть века, и это был счастливый брак. Юрий Нагибин и Алла Латышева познакомились 68-м году в Ленинграде дома у известного киносценариста Александра Ильича Шлепянова, где компания друзей отмечала выход на экраны фильма «Мертвый сезон» по сценарию Шлепянова. Юрий и Алла Нагибины объездили вместе полмира, особенно много времени провели в Италии, причем не отдыхая, а довольно напряженно работая.
В июне 1994 года дома у Шлепянова, только уже в Лондоне, мы с моей женой Ириной узнали, что Юрий Нагибин умер накануне в писательском поселке Пахра под Москвой.
Кто-то, прочтя «Дневники», объявил Нагибина эгоцентриком. Не могу с этим согласиться. Эгоцентрик выдаст себя прежде всего в разговоре, ему хоть и нужен слушатель, но мало интересно мнение этого слушателя, если оно выходит за пределы восхищения. Нагибину же всегда был нужен собеседник, также имеющий что сказать по теме обсуждения. Но именно поэтому мне не удалось утолить с его помощью свой жгучий интерес к предвоенной Москве и ее атмосфере, к студенчеству тех лет. Хотелось понять, насколько повседневная жизнь тогда была (или не была) пронизана парализующим ощущением террора, готового в любой миг поглотить кого угодно.
С одной стороны, его засвидетельствовали слишком многие, оно чуть-чуть, но просочилось даже сквозь цензурные запруды, достаточно вспомнить пьесу Афиногенова «Страх», именно в те годы обошедшую сцены страны. А с другой – обязательно набредаешь на какие-то подробности, нарушающие однозначность картины. Отвлекаясь в сторону, скажу, что совсем на днях наткнулся на два таких: в дневниках Владимира Ивановича Вернадского и в дивном произведении «Родословие» биолога и барда Дмитрия Сухарева (кстати, родом из Ташкента), пусть это будет рекомендацией к прочтению.
Прояснять вопросы подобного рода имеет смысл лишь в живом обсуждении, а то ив споре, но мне нечем было бы откликнуться на воспоминания о годах, когда я еще не родился. Не повезло мне и оказаться в компании ровесников Нагибина, где об этом могла зайти речь. В своем «Дневнике» он не раз упоминает, что любил собирать застолья однокашников, где все перебивают друг друга классическим «А помнишь?». Легко представляю, как их разговор сворачивает на тридцатые, годы их юности, на друзей, на МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории – единственный в своем роде гуманитарный университет, закрытый в 1941-м, там учились многие из нагибинской компании), на «Первый Мед», куда он сам сгоряча поступил в 38-м, но вскоре перевелся во ВГИК, на тогдашних вольнодумцев, молодых интеллектуалов, «золотую молодежь», их проказы, любовные истории и молодые споры до рассвета. Конечно, многое из этого отразилось в последних повестях Нагибина, но почти всегда в виде фона. Который сам собой разумеется и потому не требует подробного описания, истории героев заслоняют атмосферу времени и места. По каким-то вскользь произнесенным словам и фразам я замечал, что довоенная Москва осталась для Нагибина по преимуществу радостным городом – может быть, просто по контрасту