Решение о массовизации доступа к новейшим техническим средствами измерения времени не было обусловлено соображениями культурной политики или социальной благотворительностью сталинского руководства, оно было принято под давлением необходимости модернизировать управление армией и производством: первые партии часов изготовлялись именно для командиров армии и производства. Для основной массы населения – сельских жителей, колхозников, рабочих промышленных предприятий, гулаговской популяции заключенных и других категорий населения, составлявших в общей сложности 85–90 % страны, никакой потребности в достаточно дорогой по тем временам вещице не было. Для них достаточно было фабричного гудка, рельса на вахте, не выключаемой радиоточки в бараке или коммунальной квартире, самого дешевого и громкого будильника. Время, как и свобода перемещения (мобильность), было предельно лимитировано и искусственно ограничено[329]. Даже с учетом «трофейных», процент обладателей наручных часов был очень невелик, а сами часы представляли большую редкость и символическую ценность (в качестве «награды», знака социального статуса, как и «портфель»). Доля людей с высшим и средним специальным образованием не превышала нескольких процентов. В массовом масштабе процессы часовизации коснулись населения только вместе с увеличением удельного веса людей с высшим образованием (с 0,2 до 2–3 % в 1950–1960-х годах), урбанизацией (когда детей стали снабжать собственными ручными часами), то есть к концу 1950-х – началу 1960-х годов, когда большая часть населения СССР переместилась в города, пусть даже это были города советского, «фабрично-слободского» типа.

Предпосылки истории и историй

Для наших сюжетов важно подчеркнуть, что сознание гетерогенности и сложности систем времени задавалось не только изменением условий жизни, работы и коммуникаций, но и переменами в характере и уровне школьного преподавания, а также общей грамотностью населения, его элементарной способностью сознавать большое время и удерживать большое число событий, не имеющих отношения к повседневной жизни. Напомню, что институциональные условия для массовой социализации к сложным формам времени сложились очень поздно. Нормативный уровень всеобщего начального образования (3 класса) был достигнут в СССР только к концу 1930-х годов (а это означало, что 15–20 % взрослого населения оставались функционально неграмотными, принимая во внимание не только российскую глубинку, но и периферию Средней Азии, Казахстана и Кавказа, где фактически советская власть закончила свое формирование лишь к этому времени). Уровень неполной средней школы (7-летнее образование) был достигнут к середине 1950-х годов или чуть позже. И лишь со второй половины 1960-х годов, после принятия руководством страны решения о необходимости всеобщего среднего образования (1963 год) в жизнь стало вступать поколение, получившее учебники и элементарное представление о всеобщей и отечественной истории. Если учесть, что преподавание предмета «история» в средней школе восстановилось самое ранее лишь с 1935 года[330], а фактически массовый выпуск учеников, получивших какое-то представление об исторической схематике событий, пошел уже только после войны, в начале 1950-х годов (война выкосила и первых учителей истории, и их учеников), то вряд ли стоит удивляться тому, что у старших поколений нынешних россиян массовое историческое сознание, массовая историческая память начисто отсутствуют.