В ней ясно различимы две основных части: световая импрессионистическая подготовка и стройный драматический рассказ Одиссея о последнем плаванье, о выходе в атлантическую пучину и страшной гибели под звездами чужого полушария.

По вольному течению мысли разбираемая нами песня очень близка к импровизации, но если вслушаться внимательнее, то окажется, что певец внутренне импровизирует на любимом заветном греческом языке, пользуясь для этого, лишь как фонетикой и тканью, родным итальянским наречием.

Если ребенку дать тысячу рублей, а потом предложить на выбор оставить себе или сдачу, или деньги, то, конечно, он выберет сдачу, и таким способом вы сможете у него отобрать всю сумму, подарив ему гривенник. Совершенно то же самое произошло с европейской художественной критикой, которая пригвоздила Данта к гравюрным ландшафтам ада. К Данту еще никто не подходил с геологическим молотком, чтобы дознаться до кристаллического строения его породы, оценить ее как горный хрусталь, подверженный самым пестрым случайностям.

Мне уже не раз приходилось говорить, что метафорические приемы Данта превосходят наши понятия о композиции, поскольку наше искусствоведение, рабствующее перед синтаксическим мышленьем, бессильно перед ними.

...Когда мужичонка, отдыхающий на холме / в ту пору года, когда тот, кто светит миру, / Перестает утаивать от нас свой лик, / И водяная мошкара уступает место комарикам, / — видит пляшущих светляков в котловине, / в той самой, может быть, где он трудился как жнец и как пахарь, — / так язычками пламени отсверкивал / пояс восьмой по счету, / весь обозримый с высоты, на которую я взошел, / И подобно тому как тот, кто отомстил при помощи медведей (пророк Елисей), / видя удаляющуюся повозку Ильи, / когда упряжка коней рванулась в небо, / смотрел во все глаза и ничего разглядеть не мог, / кроме одного-единственного пламени, / тающего, как поднимающееся облачко, — / так языкастое пламя наполняло щели гробниц, / утаивая их поживу, / и в оболочке каждого огня притаился грешник... (Inf. XXVI, 25–39)

...Когда мужичонка, отдыхающий на холме / в ту пору года, когда тот, кто светит миру, / Перестает утаивать от нас свой лик, / И водяная мошкара уступает место комарикам, / — видит пляшущих светляков в котловине, / в той самой, может быть, где он трудился как жнец и как пахарь, — / так язычками пламени отсверкивал / пояс восьмой по счету, / весь обозримый с высоты, на которую я взошел, / И подобно тому как тот, кто отомстил при помощи медведей (пророк Елисей), / видя удаляющуюся повозку Ильи, / когда упряжка коней рванулась в небо, / смотрел во все глаза и ничего разглядеть не мог, / кроме одного-единственного пламени, / тающего, как поднимающееся облачко, — / так языкастое пламя наполняло щели гробниц, / утаивая их поживу, / и в оболочке каждого огня притаился грешник...