Пастернаку был посвящен и следующий доклад. Константин Поливанов (Москва) назвал его «Картина мира в „Когда разгуляется“ Б. Пастернака»[385]. Предметом доклада стало творчество как инструмент познания мира. Тезис о том, что законы мироздания более доступны художнику, чем ученому, был выдвинут еще символистами. Но это же стремление понять законы мироустройства через законы творчества отчетливо различимо в произведениях позднего Пастернака — прозаическом очерке «Люди и положения» и поэтическом сборнике «Когда разгуляется». Отсюда и поэт, который в стихотворении «Без названия» уподобляется Адаму, дающему имена вещам, и отношения художника с миром в стихотворении «После грозы», и двоякий смысл слова стопа (и шаг, и стихотворный размер) в стихотворении «Снег идет», где, следовательно, ход времени описывается посредством стиховедческого термина. Образы такого рода рассыпаны по книге «Когда разгуляется» бессистемно, но именно за счет этой бессистемности и все остальные стихи могут быть прочитаны как рассказ о поэте, постигающем мироустройство собственными поэтическими методами.

Стройность этой картины слегка поколебала реплика Бориса Гаспарова, который напомнил о появлении в поздних стихах Пастернака о постижении мира художником некоего сомнения, которого нет ни в ранних стихах, ни в романе «Доктор Живаго», где превалирует динамический оптимизм и уверенность поэта в том, что ему доступен и подвластен весь мир. Напротив, в поздних стихах возникает осторожное сослагательное наклонение («О, если бы я только мог…») и тревога, присутствующая, например, в стихотворении «За поворотом», в котором явственно просвечивает отсылка к концу вагнеровской «Гибели богов» (та же птичка, какая поет в этом стихотворении, предупреждала Зигфрида о смерти, а он забыл язык птиц и предупреждения не понял).

Завершил конференцию доклад Андрея Немзера «Послание „Пастернаку“ Давида (еще не) Самойлова»[386]. Немзер говорил не только и не столько о самом стихотворении (впервые опубликованном посмертно в однотомнике «Новой Библиотеки поэта»), сколько об эволюции отношения Давида Кауфмана (впоследствии Самойлова) к Пастернаку от довоенных дневниковых записей до написанного в марте 1979 года эссе о Пастернаке. Поначалу «главными» поэтами для будущего Самойлова (тогда еще школьника) были Северянин и Есенин. Затем наступило мощное увлечение Шекспиром, а любовь к Пастернаку, пришедшая следом, совпала с первой любовью («Читаю Пастернака и медленно влюбляюсь в Наташу»). Поэзия Пастернака в сознании юного Самойлова мирно уживается не только с любовью к Наташе, но и с революционным энтузиазмом. Система ценностей выстраивается следующим образом: «ради комсомола, ради Наташи, ради Пастернака». Потом Наташа изменяет, остается Пастернак, который — по уже позднейшему признанию в эссе 1979 года — на уровне тогдашнего понимания учил приятию мира (трагическое содержание стихов Пастернака тогдашние школьники осознали много позже). Затем наступает следующая стадия: Самойлов пытается «перестроиться», оторвать себя от Пастернака (а главное, от его рафинированных ценителей) и заменить его сначала «мощным Тихоновым», а затем Хлебниковым. Затем наступает война, и в 1944 году Самойлов пишет стихотворение «Пастернаку» с эпиграфом «Мы были музыкой во льду…», полное упреков Пастернаку за отсутствие в страшных военных буднях обещанной им музыки и кончающееся словами: «Нельзя без музыки, без музыки во льду. Нельзя без музыки! Но где она такая?» Стихотворение написано после недолгого отпуска, который фронтовик Самойлов провел в Москве, и направлено в основном против тех льстецов и честолюбцев, которых он увидел в столице. В стихотворении можно различить прямую полемику с опубликованным в разгар войны, в октябре 1943 года, в газете «Правда» пастернаковским «Заревом», где некто, едущий из армии, «столбом иллюминации пленяется как третьеклассник». Вероятно, именно поэтому в стихотворении Самойлова уже в первой строке Пастернак назван «марбургским девятиклассником». Смысл полемики понятен: новый военный эпос будем писать мы, поэты другого поколения, а Пастернак с его музыкой во льду устарел. Впоследствии Самойлов не хотел признаваться, что стихотворение создано во время войны, и намеренно называет датой его написания 1946 год. В это время он, Наровчатов и Слуцкий с восторгом обсуждают печально известное постановление 1946 года (видя в нем возврат к линии Коминтерна), и потому Самойлов, стремясь в позднем эссе покаяться во всех своих грехах по отношению к Пастернаку, задним числом и свой антипастернаковский стих приурочивает к этой дате. Между прочим, в 1946 году Самойлову предлагали опубликовать что-нибудь против Пастернака, причем влиятельный Всеволод Вишневский сулил ему за эту публикацию возможность напечатать собственный сборник. Печатать стихотворение Самойлов отказался, что его отчасти оправдывает, но об этих смягчающих обстоятельствах он в позднем эссе о Пастернаке ничего не говорит, потому что хочет рассказать о своей вине перед ним, не ища оправданий. Он даже готов взять на себя часть чужой вины (реплика по поводу выступления Бориса Слуцкого на собрании, где Пастернака исключали из Союза писателей: «Каюсь, я не ужаснулся»), но своей вины никому отдавать не хочет.